Один

Слушайте, отношение Тургенева к Соломину — это довольно непростая идея, довольно непростая история. Тургеневский сверхчеловек — он вообще герой довольно противный (Инсаров, например). Тут же вечный вопрос, это дети всегда в школе спрашивают: «А кто собственно главный роман «Накануне»? Как Тургенев относится к Инсарову?» Да плохо он к нему относится. Понимаете, главный герой «Накануне» — Шубин, ну, в каком-то смысле Берсенев. Там Тургенев как бы раздваивается на эти две ипостаси свои: такой немногословный Берсенев и мягкий женственный добрый Шубин. Конечно, Шубин, которого, кстати, играл Юрий Любимов в вахтанговской блистательной инсценировке, — Шубин там наиболее симпатичный герой. Чего говорить? И когда Инсаров получает Елену — ну, это не лучшая судьба для Елены и уж совсем не лучшая судьба для Аглаи, понимаете, Достоевского, которая влюбляется в революционера-поляка и совершенно отдаляется от семьи и от народа.

Вообще, когда женщина достается революционеру, то есть человеку знающему, чего он хочет, — это не всегда хорошо. И Соломин, которому фактически там достается Марианна, которая принимает в «Нови» как бы эстафету будущего, которая и становится человеком будущего… Ну конечно, ему Соломин несимпатичен. Ему симпатичен Нежданов с его неумелым дурацким народничеством. Соломин — я всегда его представлял как такую белокурую бестию, такого пустоглазого блондина. Я ничего не могу с собой сделать. Ну, мне не нравится вот эта вся история. «Новь» вообще не очень симпатичный мне роман. Я считаю, что высшее его свершение — все-таки «Дым». А «Новь» — это, понимаете, такая книга, где он пытается себя сам уговорить.

Кстати, они действительно с Тургеневым были в каком-то смысле такими близнецами, Гончаров и Тургенев. Только Гончаров, конечно, менее талантлив. Но и у Гончарова ведь в «Обрыве» та же проблема. Там есть у него прогрессивный герой (сейчас вспомню), владелец лесопилки, и он пытается себя заставить думать, что человек дела — это хорошо, а Райский — это плохо. Но все равно человек дела — это человек тупой, примитивный. А человек задумчивый, не знающий, чего он хочет, рефлексирующий, как называет это Эткинд, «слабый человек культуры» — он все равно наши симпатии берет себе. Иное дело, что слабость Тургеневу тоже не очень симпатична. Но, разумеется, при выборе между Пуниным и Бабуриным (а «Пунин и Бабурин» — это лучший, на мой взгляд, его рассказ) он выбирает все равно доброго, выбирает доброго, слабого, романтического, а не железного, не байронического.

Что касается еще Соломина, то, понимаете, вообще российская литература всегда уповала на то, что «придет человек дела и все наладит». Вот Штольц придет. Вот придет какой-нибудь из второго тома «Мертвых душ», который там все сумеет организовать, какой-нибудь Костанжогло, который, может, еще немного Манилов, но уже имеет какие-то деловые черты (кстати, Гоголь так и не решил — он Костанжогло или Бостанджогло). Про таких людей очень хорошо сказал Вознесенский: «Ты покуда рукопись для второго тома. Если не получишься, я тебя сожгу».

У меня есть ощущение, что в русской литературе человек не рефлексирующий или уж, по крайней мере, знающий, чего он хочет, — он подозрителен. Потому что вот русская действительность с виду кажется очень аморфной, очень инертной, кажется, что это такое масло, в которое ножу войти очень легко, но это масло что-то такое делает с ножом, что он или ржавеет, или тупится, или начинает резать по живому. Эта инертность — она обманчива.

Вот тут меня спрашивают, как я отношусь к книге Авена «Время Березовского». У меня выходит большое интервью с Петром Авеном в «Собеседнике» во вторник. Я хорошо отношусь к этой книге. В ней тоже как бы три слоя. Первый — это авантюрный роман, интересно посмотреть, как все было. На втором понимаешь, что идеализировать эту эпоху не стоит. Мне тут многие пишут: «Чума на оба ваши дома». Действительно, и олигархическая Россия, и путинская Россия во многих отношениях стоят друг друга. Но вот третий слой, который мне, пожалуй, наиболее интересен, он ставит такой странный вопрос… Эта книга-то не о Березовском, а о России. До какого-то момента Березовский был в России необыкновенно успешен, и она покорно отдавалась его напору. А с какого-то момента у него перестало получаться.

Понимаете, до какого-то момента все получалось у Ленина, а потом он почувствовал, что это масло, в которое он входил, как нож, обладает некоторыми странными свойствами: это масло в какой-то момент твердеет, густеет, перестает поддаваться и вообще выбрасывает тебя вон или убивает тебя. Ты пытаешься его преобразовывать — а никак! То есть эта российская инертность и аморфность, вот эта такая friability, рыхлость, по-английски говоря, она очень обманчива. На самом деле это такая ризома, но ризома очень плотная, структура грибницы, но очень насыщенной, и поэтому пытаться войти в нее с таким понтом и апломбом, как Штольц, — это дело довольно ненадежное.