Один день ясного неба

Так прошел месяц или два. Чтобы скоротать время, она рассказывала матери, как летала во сне. У нее были крылья, похожие на стрекозиные. Складывать их было не труднее, чем скрещивать руки на груди: они складывались обратно в лопатки и доходили до талии. Достаточно было чуть дернуть крыльями — и они вмиг раскрывались снова. Так выскакивает лезвие складного ножа или так можно подмигнуть симпатичному мужчине, «но только я, мамочка, так никогда не делаю!». Вот почему она всегда держала спину ровно — чтобы было не больно складывать крылья внутрь — и вот почему она так любила кувыркаться в воде, которая очень напоминала воздух. Но самым интересным и удивительным органом у нее был рот. Он мог растягиваться словно хобот, мог дотянуться до центра ее крыльев между лопатками и облизать их.

— Дар проявился так поздно, — пробормотала миссис Интиасар. — Ну и ну! Ты же не можешь так делать!

— Знаю! — отвечала Сонтейн.

Она была готова захлопать в ладоши, если бы могла. Мама, кажется, совсем не сердилась.

Так продолжалось месяц за месяцем. Она поняла, что не может замолчать и все время говорит, говорит. О мужчинах, которые ее напугали, а Данду не пугал, хотя она не могла понять, как же он умещался внутри ее, потому она все еще воспринимала свое тело как глаз, а его тело — как палочку или камушек. Она удивлялась, как дымные стены помогали ей откровенничать, рассказывая самое заветное. И ее удивляла мама, которая все это выслушивала. Она уже привыкла, что мамочка Инти всегда ее превратно понимала, перебивала, кричала, и как привыкла следить за своим языком и не болтать лишнего, так чем дальше, тем больше держать все в себе. Она научилась обходиться без материнских советов. Но это событие, последняя ночь перед свадьбой — это же материнское дело! Разве она не могла ради дочери осилить хотя бы это?

— Пожалуйста, мамуля, — сказала она. — Я не знаю, как мне быть.

Прошло несколько лет.

Мать принялась рассуждать о свиных сливах. Помнит ли Сонтейн лучший способ их есть — холодными, только что вымытыми в ручье? Сверху нужно пробить дырочку и высосать сок. Потом высосать косточку, положить пустую кожуру на кончик языка, потрясти немного и только потом сжевать и проглотить — ну, вспомнила?

Сонтейн хихикнула.

Мать рассказывала о своей юности: как она сидела на низкой деревянной скамейке с лучшей подругой Шасой и двумя баттизьенскими девчонками, шел дождь, а у скамейки была крыша, и они не промокли. Близился сезон сбора слив, и фермеры шли мимо с кедровыми повозками, запряженными козами. Повозки были наполнены сливами — желтыми, красными, голубоватыми и синими, мокрыми после дневного ливня, и над улицами витал густой ягодный аромат, от которого болели уголки рта. Мужчины стегали коз, чтобы те в ответ лягались и не забывали, кто здесь хозяин. Девчонки смотрели на них и на коз, а миссис Интиасар, которую тогда звали Незрин, говорила, что свиные сливы хороши именно для сока, а Шаса сказала, что ее мать вымачивала кожуру слив в роме с изюмом и чесноком и по праздникам пекла с ними кексы.

Покуда мимо ехали мужчины в повозках, Шаса взяла ее за подбородок и поцеловала в губы. Они целовались уже в третий раз, и Незрин еще не знала, куда девать язык, но Шаса была терпелива. Ее поразило, какой нежный рот у подруги. Воздух был влажный и терпкий. Они улыбались, прижавшись щеками друг к дружке, и сидели, крепко держась за руки. Сливы в повозках подскакивали и перекатывались, как самоцветы. Она подумала, что мужчины станут на них кричать или побьют, но ничего такого не случилось. Их глаза напоминали козьи глаза или сливы, красные, голубые и желтые, и она всегда вспоминала тот день, когда ложилась с мужем в постель, чтобы заняться зачатием детей.

А сегодня, когда у всех женщин выпали их причиндалы, она рассмотрела свое хозяйство. Примостившаяся в гнезде из мягких волос красная сливка, влажная от дождя.

Сонтейн хотелось спросить у матери, почему та перестала целовать Шасу, но это был глупый вопрос, потому что все и так знали почему. Некоторым мужчинам такое не нравилось, а то, что не нравилось мужчинам, следовало держать дома за закрытыми дверями, потому что это никогда не будет признано законом, хотя женщины на Попишо выполняли основную работу, а ведуньи заведовали магией. Эта мысль Сонтейн так утомила, что она завернулась в тишину, как в одеяло.

Прошло девять лет. Сонтейн думала о Данду. Она его очень жалела, потому что знала, что он был готов обыскать весь лес, и вопросы без ответов были для нее особенно мучительными. Кто наденет ее свадебное платье, которое так долго шили, и кто съест чудесные блюда, приготовленные радетелем? Может, к ней зайдет Романза и отнесет еду неприкаянным? А отец: сможет ли он выиграть выборы без женщин в доме или уйдет в отставку? Возможно, он снова уедет с архипелага, потому как он довольно легко впадал в печаль, и к тому же Сонтейн была уверена, что у него есть масса собственных слив-секретов.

Ей было радостно думать о людях, которые будут по ней скучать.