Один день ясного неба

Завьер пожал плечами:

— Просто знаю.

— А я даже не вспоминал. До этого момента.

— Да.

На все еще темной веранде мелодично позванивали колокольчики, и когда Романза отвернулся, Завьер мог поклясться, что видел, как по темному лицу парнишки катятся темные слезы, похожие на чернила.

— Я скоро вернусь, — сказал Завьер и вошел в дом Пушечного ядра.

* * *

Больше всего он скучал об Энтали после проверки. В ее двадцать шестой день рождения он отправился на прогулку и наполнил корзину съедобными цветами: цветками тыквы и календулы, лаванды и апельсинового дерева, вперемешку с шалфеем и мятой — причем осмотрел каждый лепесток, нет ли на нем рваных краев, каждый стебелек — не тронут ли гнильцой, после чего отослал корзину с девчонкой-посыльной. Он ждал, меряя комнату шагами, глядя на свои пальцы, черные от пыльцы мотылька-ножниц. Он с удовольствием представлял себе, как радуется посылке старая подруга, внимательно разглядывая каждый цветок. Она, конечно же, совладает со своим разочарованием. Ему нужен был друг. И ей, возможно, тоже.

Девчонка вернулась с нетронутой корзиной и запиской.

Энтали написала, что сегодня проснулась с мыслью о нем и что цветы ей не нужны. А хотелось ей к своему дню рождения, чтобы он перестал глотать мотыльков. Пришла пора, писала она, ему измениться.

Как только он вник в смысл написанного — а для этого ему хватило первых строк, потому что подобные письма обладали собственной внутренней энергией, и письмецо лениво пульсировало в сумеречном свете раннего вечера, когда он держал его на расстоянии вытянутой руки, — взгляд заскользил по бумаге, с трудом соединяя слова в предложения. Забота. Любовь. Должен. Он не мог дышать, не мог обуздать скорость, с какой на него обрушивался жестокий смысл фраз. Это длинное письмо она наверняка многократно обдумывала. Они ни разу не обсуждали его пристрастия. Но она, должно быть, давно об этом размышляла. Причем сейчас выражалась так, словно от мотылька он поглупел, и говорила вещи, которые он себе повторял тысячи раз. В каждом абзаце она уверяла, что любит его. Признавалась, что мысли о нем тяжким грузом лежат на ее душе, и еще — о том, как она боялась, что он умрет.

Он что же, должен нести ответственность еще и за ее страдания?

Откровения не случилось. От этого письма ему стало только хуже. Он казался себе исчадием зла, глупцом и чувствовал горечь и вину острее, чем прежде. И он глотал мотыльков одного за другим, покуда не обжег себе рот и глотку, и его глаза налились кровью, ноги стали как ватные, и соседи пугались, когда видели его в саду.

Ну вот, когда он стал радетелем, это свело его с ума?

Друзья могли и не говорить, что пристрастие к мотылькам иссушало его и заставляло видеть призраки, что его одеревеневшие суставы скрипели, а из носа текло. Он просыпался от ночных кошмаров, все это и так зная, и первым делом хватался за мешочек. Он мог бы отправить точно такое же письмо матери; в конце концов, он же дал себе обещание поговорить с ней по душам, прежде чем спиртное ее свело в могилу. Но, понимая, что это мало бы на нее повлияло, держал язык за зубами.

Дайте мне жить, как я хочу, думал он.

Он знал женатого целителя — счастливо женатого, — который признавался, что не понимал своих пьяниц-родителей и не мог пропустить ни одной юбки. Или соседку, что относилась к своим детям с огромной любовью и вниманием, но вмиг впадала в ярость, если они ей дерзили. Или мужчину, что убеждал дочь во вреде курения медоцвета, а сам ел без остановки, когда болел, или испытывал страх, или впадал в уныние. Другой его знакомой, доброй женщине, требовалось непререкаемое мнение обо всем: она с криками бросалась на людей и умоляла их поделиться с ней этим мнением. Айо был не в силах бросить возлюбленную и даже под страхом смерти не мог уйти первым. Му с самой ранней юности никогда не бывала одна, без мужчины, и очень этим гордилась, а когда он как-то спросил ее, что бы она делала, оставшись вдруг в одиночестве, она ответила: я точно знаю, что цыплят надо кормить.

А что нужно нам, чтобы успокоить себя?

Он так и не ответил на то письмо, но через несколько недель встретил Энтали в Притти-тауне. Она подошла к нему, взволнованная, в слезах, а он отвернулся от нее и быстро ушел. Если бы он остался с ней, он мог бы взвыть, затопать ногами и утратить ту толику самообладания, которого еще не лишился. Ему не хотелось кричать на нее, потому что она предлагала ему любовь, любовь, которой она его хлестала, любовь, любовь, любовь…

* * *

В смотровой комнате Пушечного ядра стоял большой холодильник, на полу валялись пухлые подушки. Она встретила его в дверях с улыбкой и, передернув струящимися плечами, пригласила присесть. Завьер помотал головой, но она насильно опустила его на подушку. Когда он расположился, вытянув длинные ноги перед собой, в глубине души уверенный, что ей забавно наблюдать, как ему некомфортно, она сама уселась рядом на вышитую подушку. Груди ведуньи возлежали на куполе ее живота, и он невольно подумал, что она по-своему совершенна.