Один год

Он выпил еще водки, потом еще. Глаза у него посветлели. Он много говорил. Никанор Никитич молча слушал его, потом вдруг сказал:

- Вы долго страдали, голубчик?

- Смешно, - крикнул Жмакин, - что значит страдание! Что значит страдание, когда я зарок дал с Клавдией не видеться, пока человеком не стану. А она беременная. А там Гофман Федька.

- Не понимаю, - сказал Никанор Никитич.

- Не понимаешь, - со злорадством произнес Жмакин, - тут черт ногу сломит. Не понимаешь! Корнюху взяли, так? Теперь его, может, сразу налево? Так?

- Убийц надо казнить, - сказал Никанор Никитич, - это высшая гуманность.

- Чего? - спросил Жмакин.

Старик повторил.

- Ладно, - сказал Жмакин. - Это вы после расскажете. Гуманность. С чем ее едят?

- Все не так уж сложно, - сказал старик. - То, например, что вас не посадили в тюрьму, есть, на мой взгляд, проявление гуманности.

Он аппетитно пил кофе с молоком и аппетитно намазывал булку маслом. Жмакин совсем разорался.

- Да вы, батенька, совсем пьяны! - без всякой неприязни констатировал Головин. - Пить еще не умеете, а пьете!

- Пью на свои! - угрюмо отозвался Жмакин.

Никанор Никитич уложил его спать в алтаре на раскладушку. Раскладушка скрипела, и Жмакину казалось, что ветхая материя вот-вот расползется. Во дворе гаража выли и гремели тяжелые крупповские пятитонки. Часовенка содрогалась. Заснуть Жмакин не мог, ворочался, от водки сердце падало вниз. Никанор Никитич шелестел бумагой. Потом и он улегся. Жмакин лежал на спине, сложив руки, глядя в сереющие узкие окна.

С утра сменный техник, мужчина в желтой кожаной куртке, с папиросой в крепких лошадиных зубах, поставил Жмакина на мойку машин. Освоить эту работенку было нетрудно, и Жмакин немножко обиделся, что техник долго объяснял ему, словно он полудурок, как таскать шланг и куда направлять струю. Но на объяснения кротко кивал и говорил, что ему ясно и что все будет в полном порядке. Вечер он провел в часовне, перелистывая учебники по автоделу и записывая разные мелочи в тетрадку. Все шло бы куда лучше и проще, если бы Пилипчук о нем вспомнил, но Егор Тарасович отчитывался в Москве, и Жмакин день за днем мыл машины, уже скрипя зубами от злобы и произнося почти вслух разные грубые и бессмысленные слова.

Однажды к нему подошел все тот же техник с лошадиными зубами и от нечего делать принялся переучивать Жмакина обряду мойки машины. Вся та сноровка, которой Алексей овладел, оказалась неправильной и ненаучной, хотя Жмакин мыл машины куда более споро, чем прочие мойщицы. Но и тут Жмакин сдержался и выслушал самодовольного техника, кивая головой на его поучения и соглашаясь, что безусловно прав техник, а он, Жмакин, конечно, не прав.

- Под низ бей! - говорил техник, щурясь от мелких водяных брызг. Кузов и так не грязен. Погляди, что под низом делается, там все облеплено грязью, и грязь присохла. Да воды не жалей, вода у нас невская, казенная, а машины - наши, автобазовские. Ясно?

Жмакин не ответил.

- Не ясно?

- Нет, не ясно, - как можно мягче сказал Жмакин. - Как я понимаю, воду нам подают через водопровод, и она тоже платная. Она... казенная, несколько стесняясь, продолжал он, - но не бесплатная...

Он еще не мог полностью выразить свою мысль, но чувствовал, что в чем-то прав. Около техника и Жмакина уже собралось несколько человек мойщиц-баб, острых на язык, голосистых и умевших солоно сказать.

- Мне вот она, - Жмакин кивнул на черненькую, с лукавым ртом мойщицу, Любка, она объясняла, что за воду автобаза платит большие деньги...

- А ты деньги жалеешь, - присюсюкивая, словно маленькому, и при этом вытягивая губы трубочкой, заговорил техник, - ты такой сознательный стал, что деньги жалеешь. Интересно... - техник обернулся к мойщицам, - интересно, ты раньше тоже так чужие деньги жалел, как нынче, а?

- Уйдите! - белея, ответил Жмакин. - Уйдите, я вас очень попрошу...

Техник испуганно взглянул в белые от бешенства глаза Жмакина и быстро ушел. Любка-мойщица засмеялась ему вслед. Жмакин опять принялся за мытье машины. Но сердце его тяжело бухало в груди, а он понимал, что долго ему не совладать с собою. Особенно ясно чувствовал он это, когда к нему слишком внимательно приглядывались или перешептывались за его спиною в столовой, где из экономии он питался трижды в день супом.

Изо дня в день он по-прежнему мыл машины, все больше и больше озлобляясь. Машины были грязные, в кузовах налипали капустные листья, земля, ботва, шелуха от лука. И ходовая часть тоже всегда была грязной. На мойке работали только женщины, это считалось женским делом, и мойщицы постоянно трунили над Жмакиным, приглашали его идти с ними в душ или интересовались, когда он наконец займется правильным мужицким делом. Он сначала отшучивался, потом стал огрызаться. Мойщицы отстали, постреливала на него глазами одна только черненькая Люба. Его теперь побаивались, а он совсем обозлился.

Однажды молодой парень в короткой красноармейской шинели, шофер-загонщик, на обязанности которого лежала "загонка" вымытых машин в гараж, дожидаясь очередной машины, подошел к Жмакину перекурить. Жмакин злобно выругался.