Одиннадцатый цикл

Слова из прошлого. Тоскливые слова. Как давно я последний раз их произносил… Еще прежде, чем закрутилась нынешняя безумная кутерьма.

– Перестаньте, – насупился дворецкий и посмотрел на меня укоризненно.

В свои двадцать два Сару был чрезмерно спокоен по сравнению с собой более юным. Вот уже больше десяти лет он живет под моей крышей.

– Это я должен заботиться о вас, а не наоборот. Не забыли?

– Как забыть, – улыбнулся я от воспоминаний. – Ты так твердо на этом стоял. Говорил, отработаешь право остаться… несмотря на неуклюжесть. – Я уселся в белое кресло с филигранным узором на резной спинке.

Конец фразы явно его покоробил.

– Не такой уж я был и неуклюжий.

Я сдержал смешок.

– Ну да! Пришлось заменить половину кухни, столько ты перебил.

Сару невольно засмеялся. Чисто и непритворно. Он сел на стул рядом.

– Мне нужен был смысл жизни. Я не знал, что делать, когда лишился ока. Но тогда меня нашли вы и взяли к себе. – Слышалось, что он колеблется.

– Да перед тобой столько дорог открыты! – убеждал я.

– Эрефиэль, вы не понимаете. Вам все в жизни нужно поправить так, чтобы стало по-вашему. А теперь представьте на секунду жизнь, в которой цель определяет… – Шавину небрежно махнул на изуродованный лоб, – вот это. Глаз указывает путь. В юношестве он раскрывается и являет тебе последний миг. Родители уже заранее мною гордились, верили, что смерть моя будет достойной… А теперь представьте, что в бою вам пасть не суждено. Око показывает, что вы умрете от старости. – Казалось, Сару наблюдает за пляшущими по стене пещеры тенями, заново проживая свою трагедию. Птичьей трели и облакам, что ленно ползли по небу, не было никакого дела до этих мрачных воспоминаний.

– Отец выкалывает око… изгоняет… клеймит, чтобы все сородичи видели, – договорил я за него. Слишком уж хорошо мне знаком этот рассказ.

Дворецкого пробрала редкая неровная дрожь, рваная судорога, будто он давил всхлипы.

– Эрефиэль, если вас убьют… Я знаю, как кровожадны и страшны акарские полчища. Видел, до чего доходит их жестокость. Местные живут себе внутри безопасных стен и даже не подозревают об этом.

Я улыбнулся.

– Не убьют. Никуда я не поеду.

Сару кивнул. Держался он взвинченно, дергано.

– Перестаньте так печься обо всем свете. Я слышал, на какие вы идете жертвы. Ради Норы, Далилы, даже ради акара! Отыскиваете и выхаживаете раненых зверушек, а о себе и не думаете. – Зверушкой он явно считал и себя.

Мы оба умолкли. Чего я не ожидал, так это что у меня защиплет глаза от подступающих слез. Как мне знакомо стремление добиться отцовской похвалы.

– Знаешь, в последний приезд отца мы договорились слегка размяться. Сразиться вот здесь. С детства с ним не упражнялся… Он и тогда редко приезжал к нам, но каждый визит я помню преотлично. А вот мать… – Я помотал головой. – Говорят, в мои ранние годы она была нежной и ласковой. Но я помню лишь то, какой холодной и бесстрастной она стала после вознесения. С годами мы отдалялись друг от друга все сильнее, пока в ее глазах не остался один лед.

Я вновь помолчал.

– Ты все верно говоришь. Я действительно во многом неправильно скроен. Просто, должно быть, при виде кровопийц вроде Кэссиди Фемура, которые паразитируют на имени семьи, я сам боюсь стать таким же. А если мне под силу этого избежать, как можно отказаться? К тому же я хочу быть достойным наследником Белого Ястреба и служить с ним плечом к плечу на утесе Морниар. Если не война с акарами, то помощь Иеварусу в битве со злом стяжает мне нужное признание.

Я повернул голову к Сару, чувствуя, как краснеют щеки.

– Прости. Ни к чему тебе это слушать.

– Мои родители много в чем заблуждались, но чувства показывать не запрещали. Я не могу взять в толк, почему люди вашей величины так брезгуют проявлять откровенность и слабость. Задумайтесь вот о чем: если источать только холод, станете как мать. А будете все переживания держать в себе, рано или поздно сломаетесь под их весом.

Дворецкий не мог знать, что последней фразой напомнит об отцовском припадке за дверью его покоев. Эту тайну отец берег даже от матери.

– Если я подведу, падет не только Седой холм. Вся Клерия будет в опасности. Да что там, вся Бравника. Я не имею права на ошибку. Но, даю слово, сегодня я побуду дома.

Водворилась глубокая и мрачная тишина. Мы оба переваривали этот исповедальный разговор. Все и вся было недвижимо, под стать озерной глади, которую только-только затягивает первый лед и слышно, как образуются его кристаллы.

Вдруг из арочного дверного проема послышались грохот и всполошенные вопли:

– Эрефиэль! Командующий Эрефиэль!

Вскочив с кресла, я бросился на крики, и мне предстал загнанный, взмокший парнишка-солдат с отчаянием в глазах.

Я вновь вошел в роль хладнокровного генерала:

– Рапортуйте.

Впрочем, и так уже ясно, в чем дело.

– Акары наступают!

Глава восемьдесят седьмая Далила