Одиночество контактного человека. Дневники 1953–1998 годов

«Меня хвалят, но я понимаю – нужно быть глухим на эти слова лет до 50».

«Мир, кажется, в движении. И мы вроде бы куда-то едем, спешим, говорим друг другу: „Я тогда-то то-то еще сделаю“. Все ждут своего взлетного часа, у кого-то он должен прийти к 30, у кого-то позже. Но бывает и несколько „взлетных часов“ – таков Залыгин[744]».

«Я живой писатель, лауреат Гос. премии. Мне так и сказала дама в Министерстве культуры: „А вдруг вы умрете – Шукшина и Вампилова мы упустили. Решили живому в этот раз дать“».

«У нас нет общественного мнения. Но все же неудобно получается, так как есть мнение народное, а оно помнит, что Шукшин был неоценен».

«Членов СП много, а писателей мало».

И еще: «У нас литературу подменяет журналистика. Писатели куда-то едут, на БАМ, на стройки, а задача у писателя иная».

– Ваши пристрастия?

– Широкие. Назвать одни – значит не назвать другие. Достоевский, первое. Фолкнер. Маркес! Из наших – Абрамов, Белов, Астафьев, Битов. Битов – это очень интересно, я читал его «Пушкинский дом». Хотя от Битова я эмоционального впечатления не получаю, но воздействие его психологии очень сильно. Набоков? Жаль, что не издают. Будут. Но у него есть какие-то отрывы в языке, он забыл Россию. Люблю Быкова: «Его батальон», «Сотников».

– Как вы относитесь к сценическому воплощению своих книг?

– Пошел шквал предложений. Раньше не было, хотя эти вещи написаны 7–10 лет назад. Значит, это мода… Был, правда, случай. Режиссер Романов предложил написать заявку на «Деньги для Марии». Послали в Министерство, а там поглядели: «Режиссер Романов, сценарист Распутин» – и закрыли.

Но главное, что проза есть проза. И возникает ощущение, что ты прозу свою предал и продал. Инсценировка – кровосмешение жанров, большие происходят при этом потери.

Я хочу написать пьесу, но проза пусть прозой и останется.

– Вы говорили где-то, что пишете сейчас о любви.

– Каждый прозаик пишет о любви. Обязан написать о любви. Хотя бы одну книгу. Роман, повесть. Это долг прозаика. Почему? Для меня главное в литературе – эмоция. Беда нашей литературы – холодность, спокойствие, неискренность. А если книга оставляет читателя без эмоций – она не достигает цели.

О любви книг почти нет. Я, правда, не собираюсь заполнять пробел, у меня может не получиться.

И еще – мы больше несчастливы. И когда видим счастливого человека, это ненормальным кажется. Впрочем, обогащает душу больше несчастье, да и со временем то, что казалось несчастьем, кажется счастьем, и наоборот…

– Что вы скажете о Хозяине в «Матёре»?

– Существует хозяин на каждой земле, особенно на острове. Это совесть, которая не пропадает, а накапливается. Я хотел закончить вознесением старух. Туман – это вознесение… Я не язычник, но Хозяин – это мое представление, потом я его потерял. Как написалось – так написалось.

– Что любимое?

– Если мне что-то удалось, то это «Последний срок». И язык, и философия повторяются в старухе Дарье в «Матёре». Я знал – это заметят. Но моя Анна в «Последнем сроке» не договорила своего, а мне хотелось, чтобы договорила.

Вообще-то «Матёра» ближе к очерку, это не столько художественная вещь, сколько документ.

Мои любимые авторы? Бунин, Достоевский. Последнего нужно перечитывать постоянно – не громкие читки, а для себя. У Достоевского такое насыщение эмоций, что книгу приходится откладывать. «Сто лет одиночества»[745] – лучшая книга века, национальный роман, и этим он оказал влияние на другие литературы.

Если человек пишет неискренне – пусть даже это талантливый человек, талант от него откажется.

В заключение рассказал о моральной гибели семьи. «Когда моему отцу дали 20 лет тюрьмы – он был почтальоном, и ему на пароходике срезали сумку с небольшими деньгами, – то вся деревня прятала швейную машинку и все вещи наши, а потом матери помогала.

А теперь жуткое пьянство – все пьют в нашем леспромхозе, а когда водки нет, предлагают полететь в «командировку» на самолете за ящиками, а сами за этого человека работают.

Один не пил. Так на него какие только письма не писали, как его ни травили. А теперь придумали, что он мать убил – старуху. Вызвали милицию, требовали его посадить. А старуха была сумасшедшая – ушла и не вернулась.

Вот я и говорю – разве такую деревню можно воспевать?

Говорят, писатель должен идти впереди читателя. Нет, писатель должен чувствовать болевые точки.

27.5.78. В поездке с нами Олжас Сулейменов[746] с женой Ритой. Она похожа на прибалтийку. Везет авоську с овощами. «На севере не будет, а Олжас не может без овощей…»

Очередное застолье в Караганде. Все время поднимаются сидящие для того, чтобы выпить.

Минчковский[747]: Я в первый раз вижу, чтобы столько раз вставали.

Олжас: Здесь слишком много сидели, поэтому так охотно встают.

Олжас сказал, что это город, который вычерпывает свою трагическую судьбу.

Олжас о Рытхэу. Тот пришел в исполком и стал требовать помочь его деревне.

– Экономить на чукчах – это все равно что экономить на спичках.