Одиночество контактного человека. Дневники 1953–1998 годов

Не желая служить в России, бежит во Францию, там вступает в Иностранный легион. Прославляется. Герой. Становится послом у Временного правительства, у Колчака, у Деникина. Затем возвращается во Францию. В 41‐м году у Де Голля возглавлял борьбу с армией Роммеля[716]. Посол в Китае, посол в Японии… На могиле: «Легионер З. А. Пешков». Дома иконы.

Зильберштейн о Шагале:

– Посмотрите, куда залез витебский мальчик! – это Шагал показывал ему потолок Гранд Опера.

В другой раз, когда Зильберштейн сказал ему:

– А если бы вы на улице увидели такую же женщину, как вы нарисовали, то как бы вы прореагировали?

Он ответил:

– Илья Самойлович, ну мы-то с вами знаем, что такое женщина.

О Пикассо Шагал сказал:

– Он обманывает публику.

24.9.68. О Плоткине со слов Долининой Зощенко сказал:

– Вчера видел сон. Въезжает Гитович[717] на коне с головой Плоткина в руках.

12.7.70. Последние дни дружу с Соломоном Владимировичем Смоляницким[718], завотделом критики «Литературной газеты».

Он как-то сказал:

– Александру Исаевичу[719] хочется, видно, пострадать. Как и Толстой, когда уходил из дома, хотел «пострадать немного».

Мысль, подозреваю, не его, но очень русская.

…А Кочетова, говорят, издали в Минске[720]. Вот дела! Сколько было разговоров.

10.12.70. Бурсов сказал:

– После третьей книги о Достоевском[721] буду писать о Гоголе[722]. И опять через Достоевского.

Болезнь Гоголя была болезнью духа. Открыв мир, он испугался его, бросился описывать его при помощи идеи и увидел, что мир в идею не вместить. Вторая часть «Мертвых душ» – идея. А с Достоевским было то же самое, но он не испугался бесконечности, а ее зафиксировал и победил.

24.1.71. Пришел от Бурсова. Никогда не хватает духа записать все, о чем мы говорим. А говорим о литературе, о Гоголе и Достоевском постоянно. Он, Бурсов, полон этим, понимает их как никто.

Собирается писать третью книгу, а живет еще разговорами о второй. Удивительная незащищенность. Позвонил акад. Лихачев. Что-то бормотал – мол, конца нет, главное нужно бы назвать – это вывело Бурсова из себя, он расстроился, как ребенок, покраснел…

Все, что говорят о нем – кто что! – становится предметом его волнений. И это не мелочность, а все та же незащищенность…

О своей новой книге. Глава «Мировоззрение Достоевского». Он, Ф. М., был в одном круге проблем всю жизнь… Было в России три писателя со своим мировоззрением – Гоголь, Толстой, Достоевский. Первый хотел исправить мир и погиб, видя невозможность этого… Толстой занимался самоусовершенствованием и на этом свихнулся. Он даже стал сомневаться в необходимости творчества. Достоевский был полифоничен – един во всех лицах. Даже Мышкин – он. В каждом герое – он, и в то же время он старался не сводить свою мысль о человеке к прагматизму, к практическому какому-то результату…

Достоевский – носитель идеи. Это часть мысли Бахтина[723], но… Бурсов связал ее с личностью писателя.

О Пушкине Бурсов сказал, что он еще не разгадан. «Если Пушкин такой оптимист, почему он всю жизнь – еще в 16 лет! – говорил о смерти?»

25.3.71. Звонил Данька Зельдович. Он был с Ушиным в гостях у Смоктуновского. Ушин даже с дочкой. Ушин сказал:

– Вот сидим с гениальным артистом.

Смоктуновский возразил.

– У каждого это есть, но только или не выявлено, или закрыто злом. Зло, недоброжелательство – вот самое страшное. Я начинаю коллекционировать добрых людей.

…Очень, очень тепло относится к своей жене. Говорит, что она много раз останавливала его от неверных поступков, и когда он не слушался, то потом жалел.

Я думал, что есть женщины, к ним относится Саломея[724], у которых при самом обычном уме есть талант добра и порядочности.

Интересно и другое: углубленный и мудрый Смоктун одинок… Сказал в интервью: «Люблю сидеть у костра, сидеть, смотреть на огонь и фантазировать. Разговаривать сам с собой».

Я видел это. Он разжигал костер в нашем лесу, и когда Лена кричала «Смоктуновский!», он сжимался, пятился от нее. Такое веселье ему было не нужно[725].

…Был у Бурсова 21.3. Говорили о литературе.

Блока Бурсов не очень любит. Ахматова? Он считает ее, может, и меньшей по таланту, но рафинированней. У нее нет цыганщины, нет случайного. Все цельно.

О Пушкине сказал: вот писатель, который накрыл всех. Поэтому исчезли другие. Даже Баратынский.

…Потом Бурсов читал вступление к третьей книге о Достоевском.

Писатель, обнаруживая пустоту, несказанное, не может ее не заполнить.

Устал Б. страшно, ослаб, низкое давление, переутомлен Достоевским. А его торопят, торопят, требуют новых рукописей…

20.6.71. Бурсов полон, как всегда, планов, пишет стремительно третью книгу, черт знает как вдохновлен. Все поворачивается к Достоевскому, о Достоевском.

Сегодня шли вместе с пляжа, и он жалел, что всего не скажешь.

– Вот, – говорил он, – Достоевский очень высоко ценил русскую духовность. Ему говорят: я знаю, что живу нечестно. Видите, – отвечал Д. – а в Европе и не знают о нечестности.

– Д. не любил людей, которые сразу «натягивают костюм» на идею. Он уважал Белинского, но боялся «костюма».