Одиночество контактного человека. Дневники 1953–1998 годов

Ну, а это Григорий Канович. Тут удивительное сочетание рассказанного и написанного – все истории, которыми он делится, начинаются или завершаются в его прозе. Значит, не ушли в прошлое странствующие рассказчики, которых было так много в черте оседлости. По крайней мере, один точно остался (записи от 26.3.89, 31.3.89).

Вглядываешься в мозаику, сложившуюся в результате нескольких десятилетий жизни в литературе, и видишь логику. Да что логику – сюжет. Причем со всеми присущими ему элементами – завязкой, кульминацией и развязкой.

С другой стороны, как без сюжета? Вместе с советской властью закончилось то, что ее отличало. В том числе и писательские союзы. Нет, не то чтобы ничего не осталось, но все теперь выглядело скромно. Собеседники были, а кураж куда-то пропал.

Как во всяком обрушении, тут существовала своя последовательность. Сперва хотелось чего-то нового, но не очень верилось. Жизнь долго текла в одном русле, а вдруг перемены. Они воспринимались как нарушение равновесия.

Удивительно, непонятно… И опубликованный Солженицын казался сном. И цены в магазинах выглядели нереально – они состояли из стольких цифр, что напоминали телефонный номер.

Отец радовался – и пугался. А вдруг «революцию сверху» свернут так же неожиданно, как начали? Кто-то решит, что достаточно, и ситуация вернется на круги своя.

Пока же он фиксирует все, что происходит вокруг. «Дни страшные. Убили Старовойтову[685], человека большого ума и честности» (запись от 26.11.98). Да и прочие новости столь же печальные. Вскоре подойдет его очередь на томограмму – уж как ему не хотелось узнать свой диагноз, но тянуть дальше было нельзя.

Именно об этом запись от 7.1.99. Отец пожаловался дневнику – и собрался на томографию. Он закрыл дверь и вышел на лестничную площадку. Тут ему стало настолько плохо, что пришлось вернуться домой.

Этот текст оказался последним. Затем следуют пятьдесят пустых страниц. Они сообщают о том, что завершающие шесть лет его жизни были заполнены медицинскими процедурами, а дневник больше не открывался.

Он так и не успел разобраться: действительно ли перестройка что-то изменила или как смерч налетела и отступила? Все это пришлось осознавать нам.

Как сказано, последние страницы для автора самые непростые. И шаткое положение перестройки, и собственное нетвердое положение… К этому прибавляется еще одно – уже не его, а наше. Ведь мы читаем не только о том, о чем тут написано, но и о том, что еще нескоро произойдет.

5.8.61. Магид[686]: «Приехали мы снимать фильм «Танкисты»[687]. Поселились в гостинице Военного округа. В коридоре висел портрет Якира. Утром выходим – портрета нет (деталь 37‐го года)[688].

…Репрессировали человека за покушение на Ахримовича[689]. Он сознался во всем, даже в том, что брал взятки, только куда деньги дел, припомнить не мог. В тюрьме, в камере, где он оказался, сидел Ахримович.

…На вечере веселятся. Шутки. Выступает критик.

– Тост.

– Критикам хорошо, – говорит писатель, который много лет сидел в тюрьме.

– А вы, гражданин бывший заключенный, стойте там, – шутит критик.

Гробовая тишина. Неловкость. Бледный писатель.

Раны могут стать пустяковыми только для других.

… – Пыток не было. К чему пытки? Ну запихнешь пару иголок под ноготь – и все. А так – зачем пытки?

30.11.62. Вчера вечером вдруг сорвались и пошли к Магидам. Интересный человек Михаил Соломонович. Рассказывал, что на днях приезжал Рошаль и рассказывал о встрече с космонавтом Николаевым[690].

Когда у Николаева спросили, какое для него было самое сильное ощущение, он сказал, что в момент отрыва от земли – ты не знаешь, выйдешь ли на орбиту или улетишь в безвоздушное пространство и живой станешь частицей мироздания. Еще смена дня и ночи; они происходят каждые 40 минут, а если увеличить скорость, то ведь это может бесконечно уменьшаться, и тогда быстрая смена черного и белого даст один серый цвет.

21.4.63. Живу на даче в Комарово уже три недели. Неоднократно стоило бы записать кое-что в дневник. Немного ближе узнал Смоктуновского: спокойный, демократичный, показался мне очень неглупым, и никакого позирования – даже наоборот, хвалишь его, а он спокойно это принимает, словно не о нем. Мечтает поставить Бёлля[691], а еще лучше – современный фильм, да только нет его, нет сценария.

Удивительно приятная у него жена[692] – любящая, страдающая. Слава Кеши (Иннокентия) привела в дом поклонниц. Они наглы, требовательны, иногда даже оскорбляют. Одна прислала ей условия: «Как жить с великим артистом» (как вести себя и одеваться). Саломее это невозможно понять. Она знала его – неудачника, переезжающего из театра в театр. Его никто не понимал, кроме нее.

Она не выгоняет этих баб, так как боится выглядеть сварливой и страдает от этого. Вчера увидела Даню и Гулю[693] около магазина и в середине разговора вдруг удивленно спросила: «А вы всегда вместе ходите в магазин?»