Одиночество контактного человека. Дневники 1953–1998 годов

Затем страхи исчезают. Это не значит, что он сосредоточивается на себе. Ему по-прежнему все интересно. Хочется, чтобы буквально каждый получил право высказаться в его дневнике.

Что отец нашел в мире литературы? Ведь не только веселье, разговоры о творчестве, сплетни обидные и не очень. В его бытность студентом клеймили Ахматову и Зощенко, затем изгоняли Бродского и Эткинда[675]. Все это происходило в Доме писателей. На одном этаже – болтали и выпивали, а на другом – разоблачали и пригвождали.

В отдельных случаях к травле привлекалась широкая общественность. Тогда местом действия становился Белый зал.

Так что те, кто называет Союз писателей «гадюшником»[676], по-своему правы. Правда, здесь есть варианты. Одно дело, вы – секретарь или член правления, а другое – просто член СП. Положение последних было выигрышным. Особенно если они, как отец, не состояли в партии.

Когда требовалось участие в новой кампании, их редко призывали. Вполне хватало тех, кто при должностях. Еще находились энтузиасты. Они всегда были не прочь поучаствовать.

Значит, в отличие от «гадюшника», где все переплелось в один клубок, тут допускалась самостоятельность. Главное, не затрагивать политику и лично первых лиц. Что касается обмена мнениями и шумных споров, то почему нет?

К тому же очень важно, где это происходит. Если в ресторане Дома писателей, то неосторожность можно списать на выпитое. То же – с домами творчества. Как почти голому человеку на пляже уследить за собой? Тут если начнешь рассказывать, сразу забредешь не туда.

Об этом говорят записи. Вот А. Чаковский[677] на природе. Представляю его в «Литературной газете» – строгого и не всегда справедливого, а это он после купания – веселый и доброжелательный. Конечно, тут важно, что недавно его лишили постов и он немного растерян (запись от 30.7.89).

Можно назвать и другие фамилии – как упомянутые, так и неупомянутые. Благодаря присутствию этих людей возникает ощущение шума. Не привычного шума во дворе или за стеной, а мандельштамовского «шума времени».

Для шума нет иерархии. Рядом оказываются важные исторические обстоятельства и скромные литературные радости. Впрочем, как по-другому? Нет ничего страннее прямой линии. Только несоответствия бывают правдивы.

Впрочем, это не только о судьбе литератора. Не зря Чехов писал: «Люди обедают, только обедают, а в это время слагается их счастье, и разбиваются их жизни»[678]. Это значит, что ты не заметишь, как все случится. Встанешь со стула, поблагодаришь за компанию – и не узнаешь мира вокруг.

Интересно: всякий ли раз он чувствовал, что тут заложено нечто большее? Или записал, потом не вспоминал какое-то время, а когда открыл дневник на этой странице, то буквально замер.

Скорее, второй вариант. Просто фиксируешь, не задумываясь о том, что за этим возникает. Нужно еще сколько-то разговоров, чтобы все окончательно срифмовалось.

Начнем, впрочем, со случайной встречи. Обменялись несколькими фразами и двинулись по своим делам. Правда, осадок остался. Вряд ли такое забудется и через много лет.

Отец и его приятель-поэт встречают критика, который когда-то написал о поэте зло. Даже не зло, а гнусно. Все немного смущены и не знают, о чем говорить (запись от 2.10.85).

Чтобы разрядить обстановку, критик спрашивает: «А ты, надеюсь, продолжаешь писать стихи?» Вы посмотрите – он надеется. Ну а вдруг его ожидания не сбылись? А если поэт понял, что без стихов лучше? Ведь тогда у него не будет врагов.

Скорее всего, критик хотел сказать, что ничего особенного не случилось. Да, был повод понервничать, но ведь ничего больше. В результате каждый остался при своем.

Нет, все же произошло, мысленно отвечает поэт. Некоторое время назад он был обречен. Интересно, что критик интересуется сейчас, а ведь все могло закончиться еще тогда.

В этом и есть смысл вопроса: «А ты думаешь, что убил меня своей статьей?» Мол, а если бы мы не встретились? Ты бы так и не знал – дошла ли твоя пуля по адресу?

Кстати, разговор начался с реплики критика: «Я просматриваю свои статьи и вижу, что писал по совести». Тем важней процитированная фраза, в которой высказано подозрение в убийстве.

Хоть и нехорошо, но все-таки не «гадюшник». Хотя бы потому, что для змей и прочих гадов нет будущего, а у людей оно есть. Когда через много лет тебе напомнят о прошлом, ты поймешь, что это расплата.

А это другая история. Помимо Геннадия Гора, у отца был еще один «старик» – литературовед Борис Бурсов. Поначалу у них сложились самые теплые отношения. Может даже показаться, что на какое-то время Бурсов занял в дневнике место Гора.

Гор был весь в двадцатых годах, а Бурсов – в размышлениях о Пушкине и Достоевском. Куда бы ни повернул разговор, он неизменно приводил к любимым авторам. Они, эти авторы, определяли масштаб. Вот ему рассказывают, что коллегу Бушмина[679] пригрозили убить за общение с евреями. Что на это сказать? Он и не стал ничего говорить, а просто заплакал (запись от 27.6.78). Больно это неправильно: тут наши гении, их прорывы и взлеты, а рядом совершеннейшее средневековье.