Одиночество контактного человека. Дневники 1953–1998 годов

Интересно, что у простых трудящихся были Дворцы культуры, отменявшие приватность самим названием, а у писателей – Дома. Видно, кто-то догадался, что тут не нужна официальность. Совсем не требуется она в Доме творчества, где не утихало веселье, – по утрам здесь сочиняли «нетленки», а вечерами предавались радостям общения.

О чем разговаривали? О важном, несущественном, случайном, судьбоносном… Какая может быть чистота жанра, если здешняя жизнь состоит из первого и двадцать пятого! Начиная хотя бы с того, что литератор сидит за столом, выстукивает свои тексты, а в окно видит лес или море до горизонта.

Лучше всего об этом сказали случайные свидетели. Когда в несезон в одном Доме творчества стали сдавать номера шахтерам, писатели услышали о себе все. Впрочем, что возразишь на такое: «Как вы работаете, – сказал один представитель Донбасса, – так мы отдыхаем».

Еще надо вспомнить поездки – в разные города Союза и, конечно, за границу. Тут тоже литераторы поневоле сбивались в стаю. Ничего не оставалось, как продолжить те разговоры, которые они вели во всех подведомственных домах.

Вот отец в писательской поездке в Грецию. Разные люди входят в группу, но его внимание занимает Юнна Мориц[664]. Как видно, ей тоже с ним интересно, – поэтому она много читает Бродского и делится эзотерическими познаниями (записи от 18.10.81, 22.10.81, 26.10.81).

Вряд ли Мориц могла «переиграть» здешние красоты, но она точно внесла что-то свое. Параллельно сюжету, состоящему из древних развалин и моря, возник сюжет человеческий.

Если есть коллектив, то существует и «коллективное бессознательное». Заблуждалась не только консервативная, но и либеральная часть писательского сообщества.

Казалось бы, писатель Павел Нилин[665] – вполне самостоятельная величина, а ведь повторяет общие ошибки. Ну, а отец соглашается. Значит, и он не способен взглянуть на ситуацию со стороны.

«Сегодня Нилин сказал, что мы все напряженно следим за партией Корчного и Карпова[666], а в это время китайцы, Хуа Гофэн[667], ведут переговоры с Югославией, Японией и Румынией. Эта игра пострашнее» (запись от 30.8.78).

Не хочется комментировать старые межгосударственные дрязги, да и без того ясно, насколько важно это противостояние. Особенно с писательской точки зрения. Представьте, что выигрывает Корчной. Это была бы победа всех, кого лишили советского гражданства, – от Синявского до Солженицына.

Через такие оценки больше понимаешь время. Вот ведь как: можно пройти огонь, воду и медные трубы, а также – войны и революции, но видеть избирательно. Что-то понимать, а что-то нет. Правда, Нилин всегда стоял на стороне государства, а тут следует чуть отстраниться. Постараться осознать, что власть делает с нами.

А вот, казалось бы, почти не различимая подробность, но в советском контексте она увеликанивалась. Не исключено, что такие вопросы решались на самом верху. Речь шла об уровне похорон и представительстве на них людей от власти.

Отец читает в газете некролог Федору Абрамову. Как и положено в этом жанре, тут равно важны слова и подписи. Притом не только те, что есть, но и те, которых нет. «Он, Абрамов, назван видным, хотя он выдающийся. Среди массы подписей нет ни одной литературной личности» (запись от 18.5.83).

Отец и без подсказок знал, кто такой Абрамов. Впрочем, это не только об ушедшем писателе. Прежде всего это о тех, кто и после его смерти выставляет заслоны. Кто говорит, что досюда – можно, а дальше нельзя.

С перестройкой заблуждений не стало меньше. К примеру, существовала уверенность, что прибалты без «старшего брата» не проживут. Помню, как в январе 1990 года Горбачев переубеждал литовский парламент. Он говорил час и два, но все как в вату. Даже мне у телевизора было ясно, что решение принято и его не изменишь.

У писателя Григория Кановича[668] иные аргументы, чем у Горбачева, но он тоже побаивается перемен: «Литовцы забыли, что перед ними – гигант. Задавит, сомнет в объятьях – и конец» (запись от 15.3.90). Отец не спорит, а следовательно, опять соглашается. Ну а что вы хотите? Если все время одно и то же, попробуй поверить, что возможно другое.

Все это было в его жизни. И общие иллюзии, и общие надежды, и общие обманы. Да и пространство, где циркулировали эти мнения, тоже было общим. Если не вылезать из Дома писателя и домов творчества, то невольно попадаешь в кольцо.

Как при такой степени причастности не стать летописцем? Тем более что отца отличала не замкнутость, а радушие. На его лице постоянно была улыбка. Трудно представить, что он где-то появляется и при этом не светится.

Все же однажды это произошло. Как-то он пришел в Дом писателя чем-то огорченный – и напугал сотрудницу. «Не случилось ли чего?» – бросилась она к нему, но минутная тень уже сошла с его лица.

К упомянутым качествам прибавим любопытство. Что-то вроде такого: «…показалось интересно, даже очень…» (запись от 14.8.83). Без этого едва ли не детского качества не может быть человека записывающего – будь то писатель или автор дневника.