Одиночество контактного человека. Дневники 1953–1998 годов

19.3.80. Хибины, г. Кировск. Со всех сторон горы удивительной красоты. Гладко отшлифованные отлоги хребтов – белые до синевы, без прожилок темного. Только иногда чахлый полярный лес по склонам… Я и Саша Кушнер[757] с утра в дороге, нас возят по рудникам, мимо озер Большого и Малого. Огромные бульдозеры, черпающие по 108 тонн породы, рушат гору, а мы видим только чистую красоту. Я второй раз здесь, есть знакомые люди, – но в это зимнее время впервые.

Вчера – грустный и хороший вечер. Пришли молодые поэты, читали свои стихи, иногда – очень острые, с какой-то даже болью отчаяния. Их было трое – Миша Костоломов[758], эдакий гений, разночинец, знающий все – бородка, усы, очки и мудрый взгляд. Господи! Чего он только не прочел в жизни, а ему 26! Куда пригодятся его знания, его энергия, его удивительный мозг? Да никуда, думаю. Вторая – Римма Маркова[759]. Ей столько же лет, она некрасивая еврейка, пишущая искусствоведческие статьи на тему «Блок и художники начала ХХ века». Ее знания обширны, стихи трагичны. Она хочет создать здесь галерею в помещении старого заброшенного вокзала, ей видится высокое просвещение, а в действительности это порывы и прорывы лютой тоски. И третья – само обаяние, мать и поэтесса Полина Беспрозванная[760], двое детей, удивительно нежная и столь же талантливая. Куда это уйдет? Зачем это им дано? Пока они собираются на ЛИТО, где мы сегодня выступаем… Да, это о них, о них нужно думать! О них плакать, им некуда деться тут!

И, конечно, открытие – Саша Кушнер. Самый мудрый и самый талантливый в нашем Союзе, большой поэт, рядом с которым присутствующий тут же Куклин кажется выразителем пошлости. Да он и есть сама пошлость![761]

28.7.80. Вчера говорил с Бурсовым, которому хотя и неприятна статья-эссе – он не хотел даже читать мою работу, – но одно он признал.

Даже атмосфера, которую мне, видно, удалось передать, – это очень важно для уяснения трагедии.

Вот об атмосфере салона (!!!) впрямую мне и нужно писать – это так интересно. Документы – переписка Карамзиных, ракурс. Фигура – Софья Карамзина, человек светский, «бабочка», летающая по салону. Может быть, дальше выявится и пьеса. Но пока материалов маловато.

3.8.80. Армения дается с трудом. Каждая поездка по такой жаре не очень легка… Вчера шли лесом в горы с Усиком Хамдамуряном[762], просто – Усиком, маленьким человеком, почти гномом, странным, говорящим тихо, опустив глаза, как-то из-под носа. Усик обросший, лысый, с умными внимательными глазами. Одежда его удивительная. Огромный, не по росту пиджак, шаровары, которые нет-нет да спадают с него, и он их подтягивает, вбирая при этом голову в плечи и буквально погружаясь, исчезая в этих шароварах. Говорит очень плохо по-русски, не запинаясь, а будто бы подбирая одно и то же слово.

Говорят, он пишет смешные рассказы и его читают. Кто знает – может, это действительно хорошо.

Целый год Усик живет здесь в маленьком корпусе – он совершенно одинок.

Мы поднялись высоко на гору, затем Усик сказал, что он дальше идти не может – он нервный, а там внизу есть чистилище, церковь, которую он советует поглядеть.

Мы спустились и, как обычно, увидели церковь, почти слитую с пейзажем… Вот для Усика это и есть чистилище, он сказал, что если он туда пойдет, то три дня будет не в себе…

22.8.80. Очень напряженно и интересно прожил два дня в Пушкинских горах, у Гейченко[763]… Гейченко произвел очень сильное впечатление, в нем скоморошество и огромный талант соединены удивительно.

2.11.80. Мы с Бурсовым милы, как написала бы Полетика, но говорим только о погоде, т. е. совсем не касаемся Пушкина, вернее – моего Пушкина. Будет время – поймем, кто прав…

13.12.80. Я в Москве, в гостинице «Россия»… Я оказался в Москве на съезде Союза писателей РСФСР как гость. И все же любопытно – и Кремлевский большой дворец, и Дворец съездов, огромный фуршет на 1000 человек, люди у загородки, потом какая-то быстрая, на час-полтора, еда и тосты…

С Б. И. Бурсовым был анекдот в Оружейной палате. Гид показывает два золотых венца, под которыми венчались Пушкин и Гончарова.

Бурсов подошел, чтобы сказать мне:

– Пушкину – этот хорош, а Гончаровой нужен картонный.

Я говорю, не оборачиваясь:

– Время покажет, Борис Иванович.

– Что покажет, – бежит за мной он, – что может показать время? Оно уже все показало!!

Я отхожу от него, я не хочу спорить, я даже не поворачиваюсь.

– Ну, – преследует меня Б. И. – что вы хотели сказать?

– У меня есть новые документы.

– Какие?

– Письма Вяземского.

Он бледнеет буквально.

– Это меня интересует.

Я соглашаюсь.

– Вяземский – это серьезно, – говорит он…

Я обещал показать письма, которые думаю все же не показывать[764].

Он немного успокоился.

На следующий день я опять сидел с Б. И. в Колонном зале Дома союзов. Я что-то сказал о письмах. Он не ответил. Я понял – это уже нежелание говорить…

…Из баек. Недавно в Комарово молодые поэты пришли к Шефнеру[765]. Он лежал на кровати, в ботинках, сложив руки, смотрел в потолок.

– Вадим Сергеевич, что с вами?

– Да я с утра так.