Одиночество контактного человека. Дневники 1953–1998 годов

17.3.87. Каждый день в Дубултах насыщен общением и работой. Двигаюсь. Самый интересный человек – Люда Разумовская, драматург удивительной, несравненной силы. Прочитал две пьесы и обалдел – «Сад без земли» и «Майя». Первая – совершенство формы, почти классика, а вторая – мощная жизнь, точные характеры, огромная мысль. Сама Люда – человек с грустным протяженным взглядом, трагическая личность с несложившейся судьбой. «Был муж, но он не отец Даши. Я вышла замуж поздно и случайно». Сегодня опять какой-то слом, что-то рухнуло в Новосибирске, есть человек, которого она не любит, но он ее добивается.

Я чувствую переживаемый ею ужас одиночества.

Мы дружим, доверяем друг другу. У меня ощущение, что она – одна из самых серьезных писателей, которых я знал за литературные годы.

В ее пьесах удивительно схвачено время. Бог дал ей очень много, но и взял столько же – она несет глубокую боль и страдание.

– Я в бога не верю, – говорит ее герой.

– А ему все равно, – отвечает другой.

18.3.87. Вчера что-то у нее рухнуло. Собиралась в Новосибирск, где есть Васильев[833], главный режиссер театра, ее поклонник, хотела с ним работать и играть. И вдруг… крах. Что-то не произошло. Подошла ко мне, в глазах слезы:

– А если дать объявление в газету «Советская культура» – нужна квартира, буду работать в любом театре, кто бы ни взял. Напечатают?

Я пожал плечами.

– Такого прецедента не было. Да и объявлений там не бывает, вы же видели газету.

Она сразу отошла.

Я сказал, что ей трудно соответствовать. Она удивилась: «Почему?» Я что-то объяснил. «Выйду замуж за ничтожного человека, он ждет». – «Зачем такое? Живите, если нужно, но – замуж? К чему это вам?»

Может, я что-то не понимаю в ней. Я просто ошарашен двумя ее пьесами. …Послезавтра она уезжает – Москва – Омск. А сегодня пришли сразу два письма из Новосибирска от Васильева. Интересно, как изменится настроение Люды.

20.3.87. Так и произошло. Но у Васильева в Новосибирске конфликт с театром, им некуда податься, негде жить. Хандрит, хотя уже иначе.

8.6.87. На дворе – литературная весна. Газеты остры и непривычно свободны. Пока люди растеряны, цензуры фактически нет, раздаются голоса протеста – это те, кто был у золотого мешка, всякие Михалковы, Бондаревы, их подпевалы.

Тревожно за перестройку, выдержал бы этот мальчик[834] – большой ему поклон от всех. Неужели может быть иначе, чем было?

12.7.87. Днем Гривнин[835] рассказал про Сталина. У него на даче были белки. Кто-то не закрыл дверцу в вольере, и белки убежали. Утром Сталин вошел в вольер, чтобы их кормить. Падая от ужаса в обморок, служитель объявил о пропаже. Сталин сказал: «Вэрнуть!» – и ушел. Весь день страна ловила белок, утром они были в вольере.

14.3.88. Сергей Козлов[836], детский писатель, жаловался, что его цветок – он пишет сказки – в нынешней ситуации легко затопчут. Раньше, говорил он, была стена, цветок рос рядом, за стену нельзя, а цветку прекрасно. И вдруг – стена рухнула, и все бросились по его цветку.

Это хорошо! Очень!

5.4.88. Смотрел пьесу Льва Толстого и вдруг остро почувствовал, как мне в эту секунду не хватает возможности позвонить Бурсову и спросить у него: «А Толстой, видимо, мучился, что не может сделать то, что мог Достоевский?» Впрочем, пьеса все же хороша и нервна. Смотрю с интересом. 2 серии. Поставил Михаил Козаков, играет А. Петренко. Любопытно!

10.3.89. Из выступления Наума Коржавина[837] в Союзе.

– Любовь к Сталину – это сублимация страха.

– Свобода слова – это свобода и глупого слова.

– Взяли Зимний, а теперь уже некому его отдавать.

15.3.89. Поддатый сын Самеда Вургуна[838] – Вагиф[839] – затащил нас с Ботвинником к себе. Вагиф – музыкант и жуткий алкаш. Рассказывал, как он сыграл Флиеру[840] «Апассионату». Тот сказал:

– Вагиф, ты открыл новую эру в музыке.

– Какую эру? – огорченно спросил Вагиф.

– Черкесскую, – ответил Флиер.

… Светлов[841] на пляже пил пиво с Самедом.

Спрашивают:

– Самед, с чем ты пьешь пиво?

– Не с чем, а с кем, – сказал Светлов. – Он пьет пиво с копченым евреем.

26.3.89. Гуляю с Кановичем – он и Гриша, а чаще, Григорий Семенович, еврейский классик, увы, я еще не читал его, хотя имею одну его книгу. Замечательная фраза раввина, которую тот ему сказал в Торонто, в Канаде:

– Григорий, помните, – сказал он, – революцию делает Троцкий, а расплачивается за нее Бронштейн.

И еще:

Бабушка спрашивает своего сына, дядю Кановича.

– Шмуля, что за песню ты поешь?

– Это не песня, мама, это гимн.

– А что такое гимн?

– Это такая боевая песня.

Бабушка после паузы:

– Какой же в ней смысл?

– Вот хотя бы: «Кто был ничем, тот станет всем».

– Знаешь, что я тебе скажу, Шмуля, кто был никем, тот никем и останется.

31.3.89. Продолжаю бродить с Кановичем, который рассказывает иногда свои еврейские байки. Если у Искандера[842] – Сандро, то у Кановича – Шмуля, его дядя, портной, который стал чекистом, а затем снова портным. В 1936 году, в буржуазной Латвии, он решил ехать в Испанию.

– Мама, – сказал Шмуля, – я решил ехать в Испанию.