Одиночество контактного человека. Дневники 1953–1998 годов

– А мне было интересно, как она будет искать.

27.8.74. Был на комаровском кладбище – чем больше знакомых там, тем ближе ты к ним. Увы!

20.10.74. Апатиты. Выступление – и ощущение большой духовности от библиотекарей. Грусть. В глазах – обреченность.

Одна, девушка 26–27 лет, одинокая, с духовным лицом, мечется в Ленинград – вперед и назад. Каждый месяц. Училась там, друзья, возможно – мужчина, не знаю. Наташа.

Живет в квартире с подругой, директором художественной школы. Та – с дочкой 12 лет. Очень талантлива, но, по ее словам, и ленива. «Как все», – прибавила она.

Но: дома все стены завешаны рисунками. Есть масло.

– Посмотрите.

Мне очень захотелось посмотреть. За всем этим большая проблема.

Город в котловане, пьяные люди. Горняки, ИТР, как они сами говорят. И вдруг среди этого люда – две женщины, одна – просветитель книг, другая – живописи. Они одни, но, убери их куда-то, исчезнет дух города, его воздух лишится духовного аромата.

29.10.74. Дорога в Пушкинские горы. Рядом – несколько зажатых функционеров – напряженное молчание в острых местах. Иногда требуется мгновение, чтобы понять полную несовместимость.

…Глушилка в дороге в Пушкинские места. Так-то.

26.11.74. Странное дело! Бывало, лежу в детстве на своей кровати, думаю: я – это я, а рядом еще кто-то. И он – это он, а не я. Вот бы проникнуть в его «я», стать им. И голова от этого у меня начинает гудеть и пухнуть, и я никак не мог сказать, что же я чувствую. А это, оказывается, была «проблема „чужого я“», о которой теперь читаю у Лапшина[999]. «Полиперсонализм», по выражению Паскаля.

Бодлер сравнивает художника с принцем, который наслаждается своим инкогнито. Как часто это было у меня! Сижу у больного, а в голове работает счетчик, фиксирует.

27.11.74. Вот разговор с пьяным, который, конечно, сокращаю.

– Вот кино «Романс о влюбленных», моя жена была, это, говорит, кино. А кино американское – центурионы, что ли, ну разве кино? Там полицейский в первого больного стреляет. Ну, для чего? Что это… Вот у нас в квартире живет Ольга Александровна, старушка, у нее только и есть, что кот. Ее тоже стукнуло, так она едва ходит, а вообще-то – ученый человек, по-французски ух как говорит. И еврейка. Так ее все родственники бросили. А их тьма. А у нее нет никого близкого, кроме нас. Одну нашла, так с тараканами. Она к ней так-сяк, видимо брильянтики хотела, – мы ее и выгнали. А вообще-то мы живем дружно. Она даже еврейского бога теперь не признает. Нашего только. Русского. И нас. А мы как живем? Вот есть мусор – я взял и понес. Нужно ей купить что – взял и купил. А она говорит: я тебе, Петя, уже и завещание написала, я о вас помню. А вот родственники ее бросили. А евреи. А мы – русские, мы – ленинградцы. А богатство у нее жуть – по 37 копеек коту покупает антрекоты. Это уж точно – я сам за ними бегаю. По десять штук сразу покупаю. К ней комиссионщик приходил – две тумбочки там стоят. Ерунда, скажешь! Что так две тумбочки! А ей по триста рублей за штуку давали. Это три тысячи раньше. Шесть тысяч за две тумбочки. А у нее лампу возьми и тащи в комиссионный магазин – пятьдесят рублей кинут.

29.11.74. Я стою на месте, так как взялся за глупую и неинтересную работу. Нужно преодолеть себя, сделать – и тогда начать заново жить. Только свое, бездоговорное, что пришло изнутри.

12.12.74. Человек тупеет при столкновении с судьбой. Вчера свел мужа больной, но любимой им женщины, на консультацию к соседу-профессору. И сразу же – ступор. Ни сказать, ни объяснить. И действовать не хочет – она ни о чем не должна знать. А женщине – 45. Она полна сил, молода относительно, но не стара все же.

Страшно смотреть ей в глаза – а если в них смерть?

Пока не знаешь – не думаешь, а если и думаешь, то не допускаешь окончательно. А приоткрытие судьбы – трагично.

Как правило, мы только шутим про смерть, а дальше прячемся от нее, как страусы.

24.12.74. Вчера в Тихвине, после выступления, в доме двух библиотекарей. Грибы – самогон – замечательная ночь. Одна из Вологды. Энергия и сила хлещут через край!

– Плохо нам, С. Б., сильным, вот без мужей и сидим…

У Александры Ивановны сбежал сын в Среднюю Азию, батрачил.

– Проститутки, мама, очень добрые. Может, они и проститутками-то потому стали. Они меня жалели, мама.

– Я вышла, так. А он – да – за решеткой. Глазенки вот. И слезы. Ага. И слезы, С. Б. А я – нет. Да. Вот так. Не плачу, не хочу, чтобы он видел. Я, С. Б., когда розыск объявили, то меня на дознание приводили. Идешь в морг. Ага. А, может, он? Вот как было-то.

А потом завод до Ташкента командировку дал. Я долетела, а дальше уж как могла. Денег-то нет. Откуда у библиотекаря деньги? Хорошие люди поняли.