Одиночество контактного человека. Дневники 1953–1998 годов

Вспомнив о Форде[400], индусе Йогананде[401] и упомянутом Казначееве, отец пересказывает разговор о кошках, удивляющий глубиной и отсылками к древней истории. Уж не увлеклись ли его участники туманными идеями? По крайней мере, здесь это выглядит так.

Казалось бы, отец себя уговорил, но под конец записи он все же срывается. Все можно принять, но это чересчур! Особенно для того, кто недавно считал себя материалистом. Речь о словах Форда о сексе – «пусть не совсем земном, но каком-то, что уже дико» (запись от 15.4.94).

Вместе с историей с экстрасенсами наметился еще один «ход» к главным героям. Выяснилось, что школьный приятель отца – сын Л. Гальперина. Причем человеком он оказался очень активным. Только один начинал поиски, как рядом обнаруживался другой.

Поначалу это не мешало симпатии. Все-таки столько общего! Впрочем, вопросы накапливались, а ответов больше не становилось.

Почему одноклассник взял фамилию матери? Отчего раньше прошлое его не занимало, а сейчас он стал едва ли не подвижником? Граница была перейдена тогда, когда сын художника потребовал расписку. Следовало подтвердить, что если что-то будет найдено, то приоритет остается за ним.

Разумеется, это было обидно. Тем более что к этому времени отцу уже многое удалось. Школьный товарищ только шел по следу, а главным «старателем» был он!

Впрочем, отец уже пишет книгу, а значит, колебания должны быть оставлены. Вообразите, что, поддавшись воспоминаниям, он прощает одноклассника. По-человечески это было бы правильно, но что тогда делать с романом? На этом месте он бы затормозил и увяз.

Все же не зря Серебряный век провозгласил «жизнетворчество». С тех пор как эта история вошла в сюжет, она развивалась так, как предписано действием. Петелька – крючок – петелька. Это в реальности каждый существует сам по себе, а в книге – в рамках общей задачи.

Отец понял произошедшее как «обмен» (записи от 20.4.93, 14.5.93). На эту тему Юрий Трифонов написал повесть, где рассказал о том, как выгода оказалась сильнее сыновнего чувства. Интересно, какой была последовательность на сей раз? Сперва одноклассник ощутил себя Гальпериным или сразу возник меркантильный интерес?

Еще одна линия романа связана с художником К. Рождественским[402], обозначенным аббревиатурой Б. Б. Рождественский входил в компанию учеников Малевича, но, в отличие от Ермолаевой и Гальперина, не был арестован, а сделал фантастическую карьеру. Почти никто в это время не ездил за границу, а он свободно перемещался по миру. Оформлял практически все советские павильоны на всемирных выставках – в Париже, Нью-Йорке, Брюсселе. Наконец, был заместителем главного художника ВДНХ, главной выставки Советской страны.

Компромисс не потребовал смены стилистики. Рождественский ушел не в соцреалисты, а в дизайн. В этой сфере можно позволить себе многое – вплоть до супрематических квадратов. Так он сохранял память о Малевиче. Другие ученики пристрастия скрывали, работали «для себя», а его проекты были известны на весь мир.

Сразу возникает вопрос: неужели невиданная удача была ничем не оплачена? Подтверждая версию о предательстве, документы, полученные в архиве КГБ, имя Рождественского не называли – словно он был «выведен» из этой истории для других, более важных надобностей.

Отец не только сделал этот вывод, но «поднажал». Рождественский у него и «подается вперед, и долго, с плохо скрываемым подозрением, на меня смотрит», и приподымается при упоминании имени Гальперина. Кроме того, через медиумов к разгадке была привлечена Ермолаева. Ее ответ звучат так: «Он был наказан тем, что его творческая душа никогда творить не будет».

Художник Николай Костров разрешил отцу переписать письма Рождественского, и некоторые из них приведены в романе. Правда, уже после того, как высказаны сомнения. К тому же это не все тексты, а отрывки. Самое резкое и отчаянное он не процитировал.

Именно эти места хотелось бы привести. Уж больно это любопытно: лауреата и академика, недавно вернувшегося из‐за границы и собирающегося ехать опять, охватывает ужас. «А что делать с нашим наследием? – пишет он в августе 1992 года. – …У нас в музеях будут лежать в запасниках – в ссылке до возможных страшных вождей ахровского типа[403], и будут жечь». Или ему вспоминается брат Сергей, доктор: «Я ему в детстве рассказывал, как боюсь смерти и ночью забиваюсь от страха в подушки. – Это письмо от 11 сентября 1993 года. – Он спросил: «В каком году ты родился?» – «В 1906‐м» – «А помнишь, что было в 1905‐м? Вот так и будет»… Жаль, что нам теперь трудно поехать друг к другу – повидаться. Остаемся одни. Нет Анечки, нет Юдина, нет Суетина, ни Казимира Севериновича. Не повезло нам родиться, жить и работать в такое убийственное для искусства время»[404].