Одиночество контактного человека. Дневники 1953–1998 годов

Мы вновь видим, что отец ради схемы жертвует героем. Это подтверждают и дневниковые записи. В них Рождественский «не подается вперед», и не «приподымается». В его словах нет агрессии и злобы, а есть доверие и понимание… Впрочем, главное то, что он пишет другу юности. Вернее, не пишет, а стонет и вопит.

У нас есть все основания ответить духу, утверждавшему, что «его творческая душа никогда творить не будет». Будет, уважаемый дух, да еще как! И не только творить, но казниться и страдать.

Кажется, отец и сам это чувствует: «А вообще лучше не знать своего отрицательного героя, возникает невольное сострадание. Особенно если человек симпатичен и талантлив» (запись от 10.4.94). Казалось бы, пойди за этой мыслью, и все получится. По крайней мере на одного понятого и прочувствованного персонажа в книге будет больше.

Пришло время окинуть взором роман. Что в нем главное? Экстрасенсы? Наверное, без них все было бы иначе. Школьный приятель с его притязаниями и претензиями? Конечно, его участие добавило остроты. Б. Б., испугавшийся, и, вместе с благополучием, обретший душевные муки? Нет, все же память о конце русского авангарда. Если стоило ворошить прошлое, то для того, чтобы его приблизить.

Речь не о прямых отношениях, напоминающих телефонную связь, которую установили медиумы. Важней оказалось нечто эфемерное и почти не поддающееся пересказу. Возникающее чуть ли не из воздуха. Эти «атмосферные» моменты убеждают больше всего.

Словно для того, чтобы подтвердить эту мысль, из дневника выпал листок. Почему прежде я не обращал на него внимание? Наверное, тогда он был не нужен, а сейчас пришло его время.

Давайте повертим бумажку в руках. С одной стороны – записи, а с другой нарисован человек в шляпе и пальто. Трудно сказать, кто это, но время узнается. Теперь так не одеваются, а в шестидесятые это был самый писк.

Что-то в таком духе носил мой отец. Это потом стало принято молодиться, а тогда ценилась солидность.

Итак, годы определены, да и автор известен. У художника К. Кордобовского, о котором мы с отцом написали книгу[405], карандаш был всегда под рукой. Уж очень обидно, если случится что-то важное, а он этого не зафиксирует.

Кордобовский оказался на том же вечере памяти Ермолаевой, на котором присутствовал отец (запись от 18.5.72). Герой и его будущий биограф сидели рядом, но вряд ли догадывались друг о друге. При этом каждый оставил свидетельство. Первый записал то, что говорил Е. Ковтун, а второго заинтересовал В. Петров[406] (запись от 18.5.72).

Отец вернулся домой, дождался тихой минуты и лишь тогда обратился к дневнику. Кордобовский записывал по ходу вечера чуть ли не на коленке. Его карандаш подрагивал, а строчки разъезжались в стороны. Поэтому мы практически слышим то, что сказал выступавший.

«Ермолаеву неудержимо влекла стихия цвета, выраженная в непосредственности живописных импульсов. (Об обложке к стихам Маяковского – динамизм и пластическая энергия[407].) Постоянное творческое общение с Малевичем дало ее стихийно-живописному дарованию твердый фундамент, культуру формы.

В ГИНХУКе[408] она руководила лабораторией цвета – специальностью ее считался кубизм, она объясняла его теоретически и с карандашом в руке. Сохранились рисунки, в которых она строит изображение в системе Леже, Пикассо, Дерена, Брака.

На нее оказывали влияние и работы кубистов (Брак), и народное искусство. В 1928 году образуется группа «живописно-пластического реализма», в которую входили Ермолаева, Л. Юдин[409], К. Рождественский».

Все это Ковтун мог узнать от непосредственных участников. Еще были живы многие из учеников Малевича. Впрочем, дело не только в том, от кого он это услышал, но в интонации. Только Ермолаева могла сказать так: «Если человек не отдаст себя целиком искусству, то лучше ему бросить живопись. Всякий, кто может бросить искусство, должен бросить его поскорей».

Это и есть то, что, с точки зрения В. Петрова, сближает Ермолаеву с Цветаевой. Да, передвигалась она с трудом из‐за перебитого в детстве позвоночника, но в сфере духа не знала препятствий. Все побеждали «огненная напряженность, мужественность, эмоциональность и интеллектуализм» (запись от 18.5.72).

Так мы попали в «зазеркалье». Не вообще в «зазеркалье», а в конкретный год и день. Для этого потребовалось всего ничего. Четвертушка листа, торопливые записи и рисунок карандашом.

Способ испытанный и совершенно надежный. Об этом свидетельствуют лучшие главы «Романа со странностями». К ним я бы прибавил книги «Эта чертова музыка» и «Голос» – возможно, лучшее, что отец написал. Сколь бы неожиданны ни были сюжеты рассказов, все оправдывалось плотностью описаний. Благодаря такой пристальности появлялось ощущение – да, это было так.

Вот, к примеру, «Стих»[410]. Странное, какое-то усеченное слово, произошедшее от «стихотворения». Оно говорит об обрыве и в то же время читается как «угас» или «потух». Речь о пушкинской дуэли – и нескольких часах, ей предшествовавших.