Одиночество контактного человека. Дневники 1953–1998 годов

«С вами говорит Мончегорск… Я была в Москве, а Сенкевич собирается к нам. Он рекомендовал ваши выступления в Мончегорске». Соглашаюсь. Но прошу позвонить в Мурманск в театр. Там идет мой «Палоумыч»[422]. Я бы хотел поглядеть пьесу.

8) Звонит театр. Они соглашаются выехать в Мончегорск, выступить и вернуться.

И тогда возникает пункт 9: звонит Анкудинов.

Ну не мистика ли все это? Я 25 апреля еду или лечу в Мончегорск, в Мурманск.

1.4.93. Звонил Лукин[423], начальник пресс-центра КГБ: «„Дело“ Ермолаевой нашлось!» Ситуация патовая, дело дают родственникам, но у Ермолаевой никого. Пообещал позвонить в понедельник.

20.4.93. В 22 часа позвонил Юрка К. – оказалось, он, опережая меня, мчится в Мурманск, надеясь получить холсты. При этом он взял у меня расписку, что я не буду претендовать на документы. Он хочет быть автором очерка. Я сказал, пожалуйста – пиши. Мало того, он даже не захотел знакомить меня с теткой, которая знала Гальперина.

И вот появляется сюжет трифоновского «Обмена» или «Мастера и Маргариты». Мастер – и его блудный сын К., который находит рукопись Мастера и пытается ее утилизовать, продать, сделать собственностью. И тогда два плана:

А) Суд над группой Ермолаевой.

Б) Алчность современного человека, который и отца покарает, лишь бы иметь приоритет.

Я очень ему, к сожалению, помог в оценках, знакомствах, делах.

И все же высшая мысль в этом была!

23.4.93. Мончегорск. Позади Мурманск. Невероятно интенсивный день 23.4. Я у Анкудиновых – там уже Юрка К., у них праздник – мой приезд. Жарят, парят, встречают. И по лицу К. понимаю – его наградили. Шесть холстов отдано блудному сыну.

Потрясающая точность – он не знал, как поступить, и вначале оскорбил меня, взяв гнусную расписку, затем, получив письмо от Юр. Ис., рванул на два часа раньше меня в Мурманск с китайской водкой, которую привез только что живший у него китаец. Вся акция как бы прошла на моем имидже. И «расписка», «обязательство» (как он назвал), и дальнейший «обгон» были незакамуфлированным желанием схватить холсты.

Понять его можно – отец. Но этого отца он не вспоминал 62 года. Никто не знал его истинной фамилии – Гальперин. Все, что ему удалось (главное, Анкудинов), – это я… И вот – точный бросок, поездка на два часа раньше меня, и удача!

…Вот тут главное. Одним портретом Ермолаевой Гальперин попадает в первый ряд великого русского искусства 20–30‐х годов. Портрет потрясающий. 130/90. Ермолаева в кресле с высокой спинкой, затянутая в корсет. Бледная. Обреченная в своей болезни и немощи. За ее плечами написанные тонко и едва прикасаемо два выступа кресла (набалдашники), но они кажутся ее крыльями. Бледность соединяется с легким, нежно-зеленым цветом, дает ощущение трагедии, ноги – перебит позвоночник – как бы уменьшают, обозначают изуродованное тело.

Портрет настолько силен и экспрессивен, что я был потрясен так, как давно не потрясался (уже и не помню, когда это со мной было) силой живописи. Все гармонично, точно по колориту, поразительно по психологизму. Если бы я мог застонать – я бы застонал. Если бы я мог крикнуть: «Что вы сделали?», я бы крикнул… Это должно висеть в Русском, в Третьяковке, но не у К. Он еще несколько лет не наденет подрамник, раму, не превратит холст в картину для экспозиции. Но се ля ви.

Второй шедевр – это некое воспоминание (возможно, о Париже), зелено-белая палатка, пейзаж с людьми, напоминающими шагаловских евреев… Еще пейзаж вечерний, легкие зеленые сумерки (эта зелень преобладает в его холстах), одинокий домик и взгорок с человеческими фигурами. На четвертом месте (но тоже очень высокие по качеству) портрет ермолаевской группы. Сама Ермолаева тут другая – сильная, почти скульптурная, этакий мощный разворот корпусом, рассматривает работу, лежащую на пуфе. За ней сам Гальперин у мольберта, его автопортрет, и еще две ученицы – скорее, это Нина Коган[424] и Маша Казанская-Смирнова[425]. То, что это вся группа с Ермолаевой, это особенно ценно. Это исторический факт, но и по живописи это прекрасно.

Есть еще две вещи. Одна хорошая – группа музыкантов, и одна сомнительная, совершенно выпадающая из стилистики Гальперина.

Еще пока у меня есть время. Выстроился сюжет, тот самый, о котором я писал. Сюжет поколений, в котором должна соединиться и прошлая, и сегодняшняя (я и К.) жизнь.

Картины говорят о многом. Волевая женщина, но очень больная, обреченная. Обожающие ее ученики, ее урок. Бог знает, что еще!.. Одно худо, я уже делаю невольно имя этому открытию. Зная себя, понимаю, что не удержусь, буду говорить и говорить в Питере. Так что мне остается одно – роман. И писать скорее…

24.4.93. Вчерашний день не идет из головы. Какое огромное переживание – портрет Ермолаевой! Конечно, это произведение мощного таланта, имя, которым я должен заняться… Все же Бог дал мне это задание – пусть даже в том виде, в котором это произошло.