Одиночество контактного человека. Дневники 1953–1998 годов

Об альбоме, где Костров, сказал, что это лучшее во всем альбоме.

10.4.94. Дочитываю свой роман, а сам с печалью думаю о Рождественском. Возможно, он подозревает цель моего прихода. Я зря сказал о К. Виноватый, он мог все понять. Не зря же эти слова: «Он спрашивал с подозрением». Дураки оба: и я, и К.

А вообще, лучше не знать своего отрицательного героя, возникает невольное сострадание. Особенно если человек симпатичен и талантлив.

Его работы произвели на меня очень серьезное впечатление. Странно, что в Русском музее нет этого художника. И еще раз – очень жаль, если он виновен в судьбе Ермолаевой.

15.4.94. Всю ночь шел дождь. За окном – грязь и снег между деревьями. Кажется, такой дождь полезен, по словам соседки – докторши с Дона. Он не только размывает завалы снега, но и «промывает паутину», то, что накопилось в земле за зиму.

…Дочитываю «Жизнь после смерти» Артура Форда, пытаюсь конспектировать, хотя и на примере этой книги вижу свои слабости, свою неспособность к усвоению, свой слабый ум. Вроде бы именно Форд мог бы дать подтверждение реальности сеансов с Верой Михайловной Ермолаевой, которые я воспринимаю как факт. Но здесь часто я не могу воспринять трактовку – Форд переносит наше земное представление о людях на внеземное. Он даже говорит о сексе, пусть не совсем земном, но каком-то, что уже дико.

Если, думаю, и есть жизнь после смерти, то она духовно-атомная, возможно, совсем не постигаемая мозгом, мезон (по Казначееву), имеющая память, но не тело. Информацию, но не разум в земном смысле.

Любопытно, что индус Йогананда не сомневался в воскресении Христа, но он считал, что это явление не столь редкое.

Если действительно «я» есть мыслительно-духовная структура чистого сознания и если это сознание может управлять своей волей низшими формами энергии, как физическая материя, то нет ничего удивительного, что сознание могло восстановить молекулярную структуру человека. Через какое-то время появившийся Гуру сказал: «Теперь я понимаю тебя» – и растаял в воздухе.

Семен Израилевич Липкин[444], стреляя иудейским глазом, окруженный стаей собак, спросил у нас:

– Любите ли вы кошек?

Асар Эппель[445] сказал, что любит.

– А мне кажется, все они – стукачи… – подумал, прибавил: – Может, это оттого, что они считались божествами в Египте.

23.4.94. …Сегодня был 2-й раз у Рождественского. Впечатление печальное – у него болит душа – такое впечатление… О бывшем и не очень пытается скрыть, по крайней мере это в нем прорывается помимо воли.

При вопросе о Маше Казанской сказал, что она была очень талантливый человек, и он не подарил ее работы Третьяковке. Они хотели оплатить, но «я за чужой талант денег не беру».

Я спросил:

– Ее арестовали, потом выпустили?

– Да, ее выпустили, она пришла ко мне, чтобы сказать, что Федоров[446] меня вызывает (он не знал, что Федоров – имя для меня очень известное по «делу Ермолаевой»). Затем ее снова арестовали.

– Она, кажется, сошла с ума?

– Я этого не знаю. А как художнице я ей помогал. У нее был бездарный муж.

– Смирнов?

Он удивился, что я знаю, кивнул.

Рождественский мучается прошлым. Оно его гнетет, очень больно оно из него вырывается – он нервничает во время разговора.

Рожд.:

– Собирались в разных домах. У нас с Юдиным, у Ермолаевой, у Стерлигова, в ГИНХУКе. Орали так, обсуждая искусство, что потом смеялись:

– Тише, бабушка услышит.

Спорили дико. У Стерлигова была жена Лидия[447], интеллигентнейший человек. Иногда приходил Малевич посмотреть работы. Я как-то пришел домой, а Малевич ходит по двору, ждет меня. Я-то его пригласил – и опоздал. Было очень неловко, но он – ничего, не обиделся.

…Поразило, когда у Малевича умерла жена Софья[448], он оказался в Москве. Я и Рояк[449] пошли на квартиру к Казимиру, он оставлял ключи. Вошли, а у него Вера Михайловна метет полы как хозяйка. Она почувствовала неловкость.

После моего возражения он подтвердил.

– Ермолаева была предана Малевичу… Посмотрите ее письмо к Ларионову в Париж (? – узнать – где)[450]. Малевич был для нее святым…

Однажды я шел из ГИНХУКа, Ермолаева впереди. Она страшно упала на спину, поскользнулась. Я бросился ее поднимать, это была такая тяжесть. Когда поднял, она сказала:

– Какой вы сильный.

О Матюшине[451] говорил как о человеке не очень глубоком, не концептуалисте. Я возразил. Он, видимо, сравнивал его с Малевичем, мало знал.

Сказал, что они шли с Юдиным – и вдруг на Васильевском острове встретили Матюшина. Джентльмен в котелке, с тросточкой, спросил:

– Вы работаете?

– Нет, – сказали мы ему, – зарабатываем.

– А вы посмотрите вокруг! Какое небо! Какая красота! Как это прекрасно!

О Хидекеле[452] вспомнил. Тот ахал:

– Уй, земля! А вы импрессионизмом занимаетесь! Его так и звали: «Уй, земля!».

24.6.94. Читаю «Рейнеке-лиса»[453]. Первое ощущение – сказка, но когда доходишь до 6‐й главы, возникают ассоциации со Сталиным, с убийством Кирова… Конечно, это не следователи. Они-то «Рейнеке-лиса» не читали, это видно по всему «протоколу», но кем-то он был выбран неслучайно.