Одиночество контактного человека. Дневники 1953–1998 годов

Дневники зафиксировали историю этого увлечения. Надо сказать, преподаватель ему достался отменный – уже через несколько лет он знал многих художников и предлагал собственные маршруты. Теперь Гор не столько руководил, сколько прислушивался. Возможно, немного завидовал: если бы ему было меньше лет, он бы тоже везде поспевал.

После каждого визита к художнику (а иногда – беседы по телефону) отец непременно записывал впечатления. В этом тоже было что-то от собирательства: ясно, что если этого несделать сразу, то потом будет не вспомнить.

Поставь такую задачу искусствовед, он бы стремился к обобщениям. Отец же оставался прозаиком, и его интересовали частности. Наверное, поэтому мир этих записей такой живой и разнообразный.

К примеру, рассуждая об О. Гильдебрандт-Арбениной[462], он вспоминает не ее увлечения и романы, а страхи из‐за каких-то подопытных дрозофил. Через этот сюжет видно – да, это она. Прошедшая блокаду и аресты близких, но не изменившая своим нежным краскам. Я прямо слышу, как, узнав об этих экспериментах, художница говорит: «Но вы хоть кормите бедных мушек?» (запись от 28.2.83).

Тексты свидетельствуют и о нем, этот мир описывающем, предпринявшем многолетнее путешествие в прошлое и настоящее отечественного искусства.

Вот и произнесено ключевое слово – путешествие. Можно не покидать своего города, но при этом ощущать себя так, будто ты в дороге. Почти каждый день чувствовать: еще немного, и это случится!

Иногда это действительно путешествие. В Улан-Удэ (запись от 7.6.71), в Армению (записи от 29.7.80 и др.; 12.10.83 и др.), в Вологду (запись от 23.5.90). Здесь, как на выставке или в мастерской художника, он ищет и находит нечто такое, чему можно удивиться.

В конце странствий (и вообще в конце пути) отец признался, что это и есть его мир. Не литературная среда, в которую он так стремился уйти из медицины, а мир разговоров об искусстве. Не случайно в записи от 1.4.93 говорится о «своих» художниках – рядом с ними он чувствует себя так же уверенно, как и должно быть среди «своих».

Едва ли не первым, с кем отец познакомился, стал А. Самохвалов[463]. К нему – с подачи Гора – он попал как врач. Под конец жизни это был мастер, но уже не ищущий, а вроде как все нашедший. Не так часто он что-то делал «для себя». Преобладали парадные портреты и столь же парадные многофигурные композиции.

Выяснилось, что все не просто. Самохвалов жалуется врачу не только на сердце, но и на то, из‐за чего оно болит. Оказывается, он тоскует по тому времени, когда мерещилось – впереди не только судьба, но и само искусство. Было непонятно, каким оно будет (запись от 23.8.71).

Вот что сближает упомянутых на этих страницах художников. И благополучного Самохвалова, и не просто живших Стерлигова, Кондратьева[464], Зисмана[465]. Каждый из них оглядывался на ту эпоху, когда они были совершенно свободны. Может быть, только учителя имели над ними абсолютную власть.

В тридцатые – сороковые годы ситуация изменилась. Учителя уехали за границу или ушли из жизни, а их работы переместились в запасники. Вспоминали о них только в узком кругу последователей. Если бы они не восклицали: «Казимир Северинович!», «Марк Захарович!», «Михаил Васильевич!», то забвение было бы полным.

«Догутенбергова эпоха»[466] продолжалась и в шестидесятые – семидесятые – что-то понять о русском авангарде можно было только в беседах с прямыми участниками. С тем же Кондратьевым или Зисманом. Тут-то и выяснялось: вот откуда это взялось! До истоков буквально рукой подать!

Дневник тщательно фиксирует реплики последних из могикан. Ну, а те вспоминают, что говорили Матюшин или Ермолаева (записи от 7.3.92, 9.6.92). Через десятилетия они пронесли их фразы, а теперь ими награждают тех, кто хочет приобщиться к искусству двадцатых годов.

Беседы велись за чаем с сушками, но иногда переносились в публичные пространства. Интересовавшихся «левым» искусством можно было встретить на выставках в ленинградском Доме писателя. Здесь охотно экспонировалось то, что показывать в других залах было бы вряд ли возможно.

Прежде чем объяснить, как это могло получиться, представим место действия и некоторых участников.

Существовала в Доме писателя Красная гостиная – на сей раз цвет определяли не предпочтения, а обивка стен. Тут проходили выставки и обсуждения. Кстати, обсуждения тоже были зрелищем. Особенно выделялись несколько старых художников. Кого-то из них обязательно заносило – и он пускался в воспоминания (записи от 1.6.74, 13.4.87, 28.5.87, 16.4.90).

Часто сюда захаживали коллекционеры. Странным образом государство собирательству не противилось. Читать Набокова или Ходасевича было нельзя, а хранить Клюна и Суетина[467] можно. По крайней мере, соответствующие органы на этом не сосредоточивались.