Одиночество контактного человека. Дневники 1953–1998 годов

…Писать не хочется. Помаленьку читаю «Рейнеке-лиса», возвращаюсь к ермолаевским документам. Не решаюсь начать писать – не пришло время.

…Прочитать у Федорова Николая Федоровича «Воскресение отцов»[454] – «Воскресение людей в воспоминаниях – это цель существования культуры» (для В. М. Ермолаевой).

…Пожалуй, все же есть шанс преодолеть астению[455]. Начинаю поглядывать на полку, где лежат «дела» Ермолаевой и Гальперина.

7.7.94. Прочитал повесть Маканина[456] «Утрата» («Новый мир». 1987. № 2), на даче масса журналов, которые я, по своему обыкновению, почти не читал.

Повесть странная, композиционно не собранная, но талантливая. Автор словно пытается пробиться в свое прошлое, но прошлое исчезает, его нет. И все же какая-то философская идея и глубина существуют – по крайней мере, мне самому начинает казаться, что вся история с К. и Ермолаевой не случайна, что, родившись в определенном времени и обстоятельствах, мы это время и эти обстоятельства невольно тащим с собой в будущее. И теперь вернуть утерянное, связать времена – это задача каждого. Но осознает, понимает эту задачу один из сотни тысяч.

20.9.94. Редкий и сверхдлительный духовный упадок. По сути, не пишу. Моя повесть о В. М. Ермолаевой и Гальперине стоит на месте. Испытываю уже около полугода отвращение к работе. Открываю и закрываю машинку, даже не понимаю, как преодолеть ступор.

Вчера были с Олей у Лебединских[457], это «сеанс с духами». Я задал вопрос: как быть? И мне очень точно ответили: писать свободнее, не ощущать себя связанным материалами, которые я получил, действовать.

Не знаю: удастся ли мне это?

Мысль их: «Отказаться от услышанного и писать как свое. А если это не поможет, то обратиться к музе».

Очень рад, что была Оля. Она увидела, что это не моя прихоть, а подмога. Неудача меня просто парализовала.

5.10.94. Моя нерешительность вдруг прорвалась, и я позвонил Петьке Стрелкову[458]. Наверное, мне пришлось это сделать, так как я остановился в деле – повесть не пишется, вернее, если и пишется, то худо и не туда. И тут я вспомнил, что единственным человеком, который знал Гальперина, была Петькина мама – девяностолетняя Мария Ефимовна.

И опять – страх. Я не могу завтра, они не могут сегодня… Стало страшно, что встрянет К. и разрушит мне все. Ах, какая будет обида, если эта акция станет ничем. Я молю Бога о помощи!

30.10.94. Как это ни странно, ни удивительно, то, чего я не предполагал вчера и даже сегодня утром: я закончил черновик повести «Смерть художника»[459]. Скорее, это даже сверхчерновик. Все нужно начинать сначала… Но то, что сделан первый серьезный шаг, сегодня для меня стало бесспорным. Господи! Не отступай, не бросай меня! Дай мне сделать эту книгу серьезной. Я не буду спешить, обещаю…

8.5.95. Почти год не идет работа над «Смертью художника». Иногда чуть сдвигаюсь вперед, затем останавливаюсь или иду к началу.

Сегодня почувствовал некую туманную ясность. Следует не придумывать сюжет, а пользоваться тем, что уже существует… И, главное, надо тасовать времена. В начале должны быть мои мистики, первый сеанс, движение к следующему, одновременно Юрка (Виктор Кригер[460]) – это дает свободу.

6.9.95. Я волнуюсь, я не понимаю, что стало с текстом, из которого я дал возможность выбросить более ста страниц[461]. Какой Толстой это выдержит?! Вся моя литературная жизнь была полна таких сокращений – я очень редко оставался равен самому себе. А жизнь прошла. Скоро 65 лет, усталость, новое нелегкое время. Масса людей уехала, эмигрировала, даже близкие люди часто говорят и живут иначе, чем десять лет назад.

Ах! Если бы написать о Ермолаевой, сделать то, что начал, может, и достаточно было бы за пробежавшую жизнь…

3.10.98. На днях презентация, но кто будет на ней, не пойму. Возможно, провал. Страшно.

А книга удивительно хороша. Так приятно держать ее в руках. Не проходит чувство (на фоне безделья), что это последнее мое сочинение. Увы!

Глава седьмая « Я помог возрождению целой группы замечательных художников… » (Художники и художественная жизнь)

Как читателю уже известно, в начале шестидесятых мой отец подружился с Геннадием Самойловичем Гором. Для врача и начинающего писателя это была большая удача. Теперь он мог задать любой вопрос – и получить подробный ответ. С Гором они говорили о литературе и философии, но больше всего – о живописи. По сути, Геннадий Самойлович «ставил ему зрение» – объяснял, как надо смотреть картины, чем отличается подлинное от неподлинного.

Вскоре от теории они перешли к практике. Стали вместе ходить на выставки и в мастерские. Так, подражая старшему товарищу, отец неожиданно для себя и своих близких стал знатоком и коллекционером.