Читаем Одиночество контактного человека. Дневники 1953–1998 годов полностью

Одиночество контактного человека. Дневники 1953–1998 годов

Александр Семёнович Ласкин , Семен Борисович Ласкин , Семен Ласкин

Слышал о тебе от итальянки-русской, что много работаешь, и много у тебя хороших работ, что она не прочь их иметь у себя в галерее в Милане… У меня она тоже кое-что взяла и поместила даже в каталог и говорит, что я им «обедни не испортил».

А остальное тебе объяснит и расскажет Семен Борисович Ласкин – один из немногих писателей, любящих наше искусство. Он же устроитель всех выставок в Доме писателя (увы, сгоревшем)[436]– и он хотел бы быть знакомым с тобой.

А остальное – на твое усмотрение, на твое здоровье.

Твой Н. Костров

9.4.94. Был у Константина Ивановича Рождественского. Большой художник, прекрасная живопись…

Уже был у него К. Уже допрашивал об отце, видимо, очень больно его задел. Но что бесспорно, это единственный человек, который при Сталине обрел все – и поездки за границу, и Гран-при, и Париж, и Нью-Йорк, и Индию, это просто так никому не давалось.

Но что не могу отвергнуть, отмахнуться – какое-то обаяние. Чтобы написать плохо – лучше не знать и не видеть. Или повернуть свое сердце в сторону прощения, а через симпатию к увиденной фигуре рассказать о прошлом.

Очень был расположен – смотрели живопись, много говорили, возможно, буду у него еще раз.

Начал с дневника Юдина – они называли его Малюткой. Маленький Юдин и огромный Рождественский имели общую мастерскую на Шамшиной улице, на Петроградской стороне… На Шамшиной был двухэтажный дом, во дворе ходили куры. Комната была махонькая. Один из них устраивался на кровати, а второй ставил мольберт или какое-нибудь приспособление в проходной комнате.

Юдин писал прекрасные женские портреты. «Он сам себя съел, пришел к выводу, что он не живописец, а график». Так и шутили, говоря про Юдина: «От Сезанна до Митрохина»[437] – да, Малевичу и Сезанну Юдин предпочел Митрохина и очень высоко оценил его, увидев в нем то, что другие не видели…

Я спросил о Малевиче – каким он был педагогом, был ли уравновешен? У меня есть данные, что он мог порвать прекрасную работу и похвалить худую.

КР ответил:

– Малевич был гениальный человек. И педагог изумительный. Таков был у него дар, что каждый ученик считал, что он у него любимый. Пожалуй, наиболее критично К. С. относился к Стерлигову, считал, что искусство его «от лукавого», много надуманного, на этих его положениях строить искусство нельзя.

Мать Малевича – Людвига Александровна – называла учеников «сынками»: «Когда ты сынка усыновишь?». Это тоже была талантливая женщина с огромным инстинктом живописи. Рождественский помнит, как однажды она связала кашне – белый верх, низ черный – чистый супрематизм. Она же сделала первую авоську, маленькую сумочку, которая складывалась. Это было ее открытие.

…Много работ Малевича оставалось у Суетина[438]. Он хотел возвратить холсты жене Наталье[439], но она категорически отказалась. Но после войны Харджиев[440] видел много работ у Лепорской[441], поинтересовался, на что та ответила: «Всякие бывают отношения у мужчины и женщины».

…Когда закрыли институт[442], все рассыпались, хотя Малевич продолжал работать. А в 34–35‐м году, когда он заболел раком, Рождественский ездил в дацан, где монахи (ламы) занимались тибетской медициной, дацан находился в Старой деревне.

Р. увидел курящих лам – и спросил, отчего они курят, это же вредно.

– Это полезно, – сказал ему Далай-лама, – нужно, чтобы организм пропитался смолой, тогда он будет жить вечно.

Затем они показали свою врачебную книгу – толстую как Библия.

Он рассказал, чем болен Малевич.

Лама спросил:

– А врачи лечили?

– Да.

– Если больной облучался, то мы лечить не можем. Клетка разрушена.

Умирал Малевич достойно, не жаловался, никогда не говорил, что его за что-то наказывают.

В ГИНХУКе две комнаты – в одной работали Вера Ермолаева и Юдин, в другой – Лепорская и Рождественский.

Рождественский сказал о К., что он был у него «с недоверием». Я спросил:

– Этот портрет вам ничего не говорит?[443]