Одиночество контактного человека. Дневники 1953–1998 годов

Был такой Евсей Моисеенко. Герой Соцтруда, лауреат всех премий. Полагаю, двери кабинетов в Смольном открывал ногой. Уж ему-то никто не мог отказать в просьбе устроить выставку, но он заинтересовался Красной гостиной. Видно, потянуло сменить контекст. Оказаться рядом не с лосховскими первачами, а в совсем другой компании.

Выходит, есть и такое тщеславие – быть не среди первых, а среди последних. Ждать не рецензии «Ленинградской правды», а того, что скажут Зисман или Кондратьев. А узнав о том, что им понравилось, чуть ли не воспарить: вот ведь школы совсем разные, а понимаем друг друга!

Поначалу все шло как нельзя лучше. Договорились, что это будут рисунки. Потом отобрали работы и обсудили сроки. Решили, что правильней всего это сделать сразу после выставки Анатолия Каплана[483].

Почему эта затея не осуществилась? Не потому ли, что коллеги объяснили художнику, что в этой задачке одни неизвестные? А вдруг эти люди воспользуются соседством? Скажут, что оно дает им какие-то дополнительные права?

Как бы то ни было, но Красная гостиная осталась пространством не приласканных, а отверженных. Наверное, поэтому на отцовском горизонте появился Е. Ковтун. Слишком много было у них общего. Любовь к старикам-художникам, через все прошедшим, но себе не изменившим. Постоянная забота о том, чтобы ниточка не рвалась – и тянулась дальше.

Судьба Евгения Федоровича была столь же непростой, как у его подопечных. Он был исследователем того, чего вроде как не существовало. Понимаете, что это значит? Пишешь, к примеру, о советском графике (через многие годы он признал эту книгу ошибкой[484]), а мечтаешь о других сюжетах и темах.

С конца восьмидесятых ситуация изменилась. Русский авангард – наравне с «Реквиемом» и «Архипелагом» – становился чуть ли не главной новостью дня. Приближалось центральное событие. В Русском музее открывалась выставка Филонова.

– После Филонова, – говорил Ковтун отцу, – все увидят, что половина «Союза русских художников»[485] – это хлам.

Так говорил человек не только навсегда влюбленный, но и выигравший. Наконец увидевший, что его старания были не зря.

Ковтун постоянно виделся с отцом и даже вошел в выставочную комиссию. Так что теперь они действовали сообща.

Красная гостиная участвовала в перестройке, делая то, чем здесь занимались прежде. Ее выставки подтверждали, что авангард – это не пара фамилий, а целый культурный пласт. Существующий как по горизонтали (в своем времени), так и по вертикали (вплоть до нынешнего дня).

В те годы многие говорили о том, что справедливость не должна быть избирательной. Значит, эти усилия приобретали смысл, выходящий за пределы изобразительного искусства.

Следовало определиться – кого надлежит показывать раньше, а кого позднее… Над этим отец думал вместе с Ковтуном. Предполагалось, что с каждой экспозицией ясности будет больше. Наконец «белые пятна» исчезнут совсем.

Этим намерениям помешал пожар в Доме писателя. Он обозначил некий рубеж. Заканчивалась эпоха советской литературы. Вместе с ней в прошлое уходили кабинеты, письменные столы и портреты лауреатов Госпремии вдоль лестничного пролета.

Самые радикальные говорили: туда ему и дорога! Уж насколько красив Белый зал, но в его порах скопилось столько ненависти! Лишь за то, что тут шельмовали Ахматову и Зощенко, он должен держать ответ!

А как же Красная гостиная? – спрашивали менее решительные. Тут происходило много такого, что советским никак не назовешь. Да и после эта линия должна была быть продолжена целой серией выставок.

«Самое трагическое, – записывает отец 25.11.93, – сгорел Дом писателя, кончилась моя эпоха, выставок не будет, негде. И появилось ощущение пенсионное… Увы! Очень печально».

С этих пор оставалось единственное пространство – чистый бумажный лист. Впрочем, отец не разделял кураторскую и литературную работу. Каждая из его последних книг открывала новое имя. Ему следовало найти картины, определить место художника, уточнить вопросы биографии. Словом, он действовал, как всякий музей, готовящий выставку, и лишь потом садился за стол.

Кстати, собственно экспозиции тоже имели место. Показать в Доме писателя Калужнина, Макарова или Кордобовского значило обратиться не только к зрителям, но и к будущим читателям: оценят ли они то, о чем он решил рассказать?

Так были написаны роман о Василии Калужнине «…Вечности заложник»[486], роман о Вере Ермолаевой и Льве Гальперине «Роман со странностями»[487], документальные повести «Николай Макаров – художник святого сердца»[488] и «Музыка во льду, или Портрет художника К. Кордобовского». Эту, последнюю, работу из‐за его болезни пришлось завершать мне.

Еще раз повторю: это были не только литературные, но и кураторские удачи. Может, только имя Ермолаевой витало в воздухе, упоминалось рядом с ее великими соратниками, но Калужнина, Макарова, Гальперина и Кордобовского открыл он. Уверен, что, если бы не его усилия, мы бы так и жили без этих художников.