Одиночество контактного человека. Дневники 1953–1998 годов

Фон его жизни оставался скорее мрачным. Как началось пожаром в Доме писателя, так и продолжалось. В девяносто шестом покончил жизнь самоубийством Евгений Ковтун (запись от 11.1.96) и умер художник Николай Костров (запись от 25.4.96). Это были люди, определявшие суть того мира, который он считал «своим».

Сам отец заболел. Внешне он бодрился, делал вид, что все поправимо, но в дневнике постоянно возвращался к мыслям о смерти. Трудно быть пациентом – и врачом! Несколько раз в записях упоминается диагноз, который впоследствии подтвердился.

Когда отец долго не обращался к дневнику, то отчитывался за пропущенное. Сперва о том, что его не радует, а потом нечто позитивное. Вот и сейчас можно было сказать: «Кое-что удалось». Уж как он не любил похвальбу, но тут не сдержался: «Все же мы (я) кое-что сделали, это все теперь начали понимать» (запись от 27.10.97).

Действительно, произошло нечто важное. Состоялись выставки Калужнина в Музее истории города (запись от 2.12.97) и Макарова в Русском музее (запись от 12.9.98). Это было вроде как завершение сюжета, начатого романом и повестью.

Закончим историей, почему-то не попавшей в дневник. Хотя тут ничего не выдумано, этот рассказ может быть прочитан как притча.

В конце семидесятых авторитет председателя выставочной комиссии все более укреплялся. Когда директор Дома писателя увидел на чердаке картины, то сразу обратился к нему. Вот, говорит, что нашел. Рамы тяжелые, сюжеты мифологические. Впрочем, есть кое-что без сюжетов, но тоже интересное.

В расширенном составе отправились на чердак. Действительно, картины. К ним приложена квитанция, в которой написано, что покупка совершалась через комиссионку. Картина Малевича – десять рублей, картина неизвестного художника семнадцатого века и того меньше – пять.

Разумеется, цифры я называю по памяти. Возможно, Малевич стоил тридцать, а неизвестный художник – двадцать.

Начинают выяснять – откуда такое. Оказывается, при учреждении Дома писателя в 1932 году Алексей Толстой решил прикупить хорошей живописи. Благо от этого добра магазины ломились. Новые хозяева квартир, из которых выселяли граждан после смерти Кирова, антиквариату предпочитали живые деньги.

Вскоре все устроилось соответственно замыслу. Правда, провисели холсты недолго. Больно не совпадали они с новым временем. Требуется отражение реальности в ее движении от мрака к свету, а тут какая-то мифология. Да и Малевич выглядит странно. Пусть это не абстракция, но нечто отвлеченное от современных нужд.

Не верите? А вы возьмите любой каталог Малевича. Найдите этюд «На бульваре» 1903 года. Под ним написано, что в 1977 году эта работа поступила в Русский музей из Ленинградского дома писателя.

Убедились? Теперь перейдем к итогам. Они заключаются в том, что наше отечество было и остается страной кладов. Значит, дело за кладоискателем. Если появится кто-то неравнодушный, а к тому же везучий, то сокровище от него не укроется.

То, что вы сейчас прочтете, есть не что иное, как записки кладоискателя. Он роет в одном месте, в другом, в третьем и повсюду что-то обнаруживает. Иногда это находки «для себя», а порой они касаются всех. Как уже сказано, Калужнин и Макаров вошли в историю с легкой руки отца.

После пожара прежние хозяева в дом не вернулись. Здесь разместились апартаменты одного Значительного лица. Можете посмотреть в интернете: не жизнь, а малина! Мало того что кровати невиданных размеров, но еще и картины. Вот что удивляет больше всего. Как новый владелец догадался, что тут нельзя без живописи? Причем непременно хорошей. Раз существует такая традиция, то стены не должны пустовать.

Конечно, хотелось бы, чтобы тут были не только старые западноевропейские мастера, но что-то из наших тридцатых годов. Или из шестидесятых – семидесятых. Мы-то помним, как гармонично выглядели в этих интерьерах Кондратьев, Стерлигов и Фрумак.

7.7.64. На дачу приехал Смоктуновский[489] – очень приятный человек, очень простой. Андрей Ушин[490] вчера говорил об искусстве – мысль, содержание обязательны. Иначе – для чего все?

Мы говорили об абстракции. Формальные работы – это ему понятно.

Еще раз смотрел его гравюры и соглашался: реализм может потрясать больше, чем формализм.

Интересно одно: два очень больших человека на одной даче[491], оба влюблены в Достоевского. Вершина обоих – Достоевский («Идиот») у Смоктуновского и весь Достоевский у Ушина. И теперь – при всем диапазоне – их очень трудно оторвать от этих открытий в самых диаметрально противоположных вещах. Гамлет – где-то Идиот у Смоктуновского, Ленинград у Ушина – где-то старый Петербург Достоевского.