Одиночество контактного человека. Дневники 1953–1998 годов

Но полное потрясение я испытал от самодеятельного художника – ереванского сапожника Айка Захаряна[540]. Как и Макаров[541], он пишет фактически себя, свою семью. Вот приготовление бастурмы, мастер с помощником чинят обувь. Это прекрасно по чистоте, как Пиросмани, много юмора, замечательно по рисунку и цвету. Как и Макаров, он, видимо, раздает свои картины, поэтому на выставку тащит то, что только что написал, – картины сохнут прямо здесь.

3.8.80. Итак, церковь, строгий восьмигранник, с повалившимся, вернее накренившимся крестом и огромным количеством хачкаров, камней, около которых может молиться путник.

Армяне непривередливы, им не всегда нужен храм, они молятся на камень – хачкар, они входят в недействующую церковь и там ставят свечу, а если церковь закрыта, то они ставят свечу снаружи.

Эчмиадзин, городок Католикоса, поражает значительностью. Но опять без русской пышности – для армян пышность не нужна, – а строгостью, достоинством, спокойствием.

Мальчики в светском, глаженые, в белых рубахах, и рабочие в монастыре Гаяне – все это монахи, но они одинаково достойны.

Вот это сочетание строгости природы и архитектуры, цветового единства, неотрывности, вписанности одного в другое, поражает.

4.8.80. Усталость нарастает, так как носимся как сумасшедшие. Вчера приехали около полуночи от Ашота Оганесяна, и Сашка свалился замертво. И все-же усталость – дело преходящее, а вот дом художника в Ереване, квартира, прием – это забыть трудно.

Ашот – человек крестьянский, от земли, от воздуха и камней Армении. Он и думает, и пишет медленно, точно впрок. Начато работ двадцать пять, и к ним он приходит постоянно – ищет, вглядывается, не спешит.

Весь его строй, походка, разговор – нетороплив. Он хочет что-то сказать, поднимает рюмку, а говорю я. Он думает, он сосредоточен.

И объяснения его кратки: «Вот две фигуры. Встреча. Разговор. Добрая весть».

И действительно, цветовое решение яркое, контрастное, смелое. В этом цвете только и можно передать добрую весть.

Потом он достает и ставит картину, она в работе, не завершена. Это влюбленные, сейчас он ищет для них опору. «Эта картина, как и все армянское искусство, – говорит он, – должна быть связана с землей».

…Очень сильны его портреты. Мать. Вначале хотел усадить ее на ковер, но потом решил – лучше не конкретно.

С квадратами я сообразил правильно. Бедный человек берет кусочки и делает лоскутное одеяло, латки. Иногда он может что-то сочинить, а иногда и не сочиняет, а берет что первое попадется. Вот и Ашот создает что-то вроде деревенского одеяла.

…О Минасе[542] говорит с тоской, с нежностью. Они из одного места, из Джаджура.

Потом было застолье, музыка, жена Ашота, милая Ирена, пела прекрасные армянские песни… Немного капризничала дочка – и Ашот стал танцевать с ней. Он медленно, словно нехотя, перебирал ногами, но быстрее, наверное, не надо – это был крестьянский танец. В глазах его грелась любовь к девочке.

…И все же не могу передать полного ощущения от встречи с Ашотом. Худой, в бороде, медлительный, даже слегка застывающий в разговоре, обдумывающий сказанное. Он понимает себя, ловит эмоцию – считает, что мозг только помешает живописи. Это как у меня – мелькнула мысль, и если ее не записать, она уйдет безвозвратно.

…Идея творчества, записано у меня о Тургеневе (Гершензон)[543], – это не суть главное. Главное для него, что он всю жизнь любил женщин.

Для Ашота эта женщина – Армения. Он нежно ее любит, вглядывается, вдумывается. Он берет ее землю и соединяет, сливает ее с человеком. Для всех армян пейзаж, человек, мир – это одно целое.

Его идеи меняются, – они и должны меняться, – а нечно вечное – любовь – остается. Эта любовь есть и у Макарова, и у Айка Захаряна. Ашот сказал о картинах: «они вне времени», а это есть и в любви.

…Захарян 27‐го года рождения. Его нашел Генрих Игитян[544]. Выставка будет в октябре. Захарян из Ливана, репатриант. Жил в какой-то комнатке сырой, вода по колено. Игитян добыл ему жилье. Захарян пришел и сказал: «А теперь добудь мне жену». – «Ты что, хочешь, чтобы я и детей тебе сделал»?

…Были в нескольких храмах, ставили свечки, просили бога, – пришлось армянского, так как своего нет, вернее, нет места для своего. Прости! Но такова жизнь.

5.8.80. Были в Гарни – языческий памятник I века, бани с мозаикой, храм для жертвоприношений. Колонны – этакий римско-греческий собор, строгий, невиданно красивый. Может, такое же в Грузии возможно.

Видели жертвоприношение. Хозяин проткнул ухо барану ножом, потом часть уха отрезал, обмазал его кровью лицо своим детям.

Баран молчал и не сопротивлялся. Кажется, я впервые понял странную баранью сущность.

8.8.80. Были в Агарцине – храм IV века[545]. Как всегда у армян, суров и предельно аскетичен.

Удивительная любовь у людей к своей истории. Как это отличается от России. Все что-то знают и умеют рассказать об Армении.