Одиночество контактного человека. Дневники 1953–1998 годов

10.5.83. Сегодня обсуждение Зисмана[566]. Не худая выставка, но не ровная. Так, честно сказать, я и не обнаружил ключ – что-то есть от тишины Павла Кузнецова, от его скромности, сдержанности. Люди неискушенные не оценили его, он не бросается в глаза, не бьет на эффект…

19.5.83. Какой-то сюжет кроется в моей встрече с Зисманом, художником. Он устроил выставку в Доме писателя, ждал этой выставки всю жизнь, надеялся, что к нему подойдут, но… никого его живопись не взволновала, все прошли мимо.

Он думает: «Может, я бездарен?» Но оказывается, люди просто холодны, им не до красоты, их волнует, скажем, прикрепление к магазину, что-то бытовое, но не это…

Зисман сказал, что было два писателя, которые интересовались живописью, – Давид Бергельсон[567] и я.

Бергельсон посмотрел на пейзаж молодого Зисмана и сказал: «Молодой человек, у вас можно идти направо и налево». Зисман думает об этом всю жизнь. Это, пожалуй, основа любой композиции. Вспоминаю Эль Греко. Как у него все сбито, как точно! Все смотрят в центр, к центру, все идут к одному, но не иначе. Так же нужно и в драматургии.

12.7.83. Вчера Борис Давыдович Сурис моего Тырсу[568] «Обнаженная» сосчитал Успенским[569]. Этого художника почти нигде нет. Но есть у Суриса и у Рыбаковых[570]. Художник замечательный. Он погиб в блокаду. Дом разбомбили. Тырса на его пепелище искал листы, потом найденное было у него дома. Мне эту вещь лет десять назад продали как Тырсу. Сурис говорит, Успенский еще лучше.

25.9.83. Русское искусство (вернее, советское искусство) определяет толстовская традиция и традиция передвижников. Впрочем, эти реализмы тождественны. Но для театра это губительно, театр связан реалистической традицией, он не свободен для полета фантазии – такой, как это я видел у болгар в пьесе «Архангелы не играют в флиппер» Дарио Фо[571]. То же и в живописи – все, уходящие от передвижничества, так или иначе инакомыслящие.

Насколько опережает наука – искусство. Там уже о Павлове лишь вспоминают, а в искусстве реализм фотографический – законодателен.

12.10.83. Ереван. Я с Борисом Борисовичем Пиотровским, академиком, человеком, которого я робел, а он милый, интеллигентный, славный.

Летели – разговаривали. Показывал Кавказские горы, затем сверху увидели Арарат, двухголовый, а раньше Казбек.

На аэродроме – куча родственников Пиотровского, жена Рипсиме Михайловна[572], милый человек, ученики. Меня везут в гостиницу, а вечером я ушел гулять по городу, он весь вечер звонил мне.

Ехали мимо Кармир-Блура. Мощный холм, который Пиотровский копал 40 лет, – завтра или послезавтра я его (холм) увижу.

А вообще Ереван тих, прелестен, очень похож на греческий город, даже в магазинах что-то есть. Завтра буду доставать билеты на самолет, а днем поездка в Гарни.

14.10.83. Не успеваю писать. Целый день в движении, в работе. Утром доставал билет, затем музей, находки Кармир-Блура, затем музей в Цахкадзоре, память братьев Орбели[573], затем художники – иду сейчас, хотя уже 20 час. местного времени.

Пиотровский юн и неутомим. Шутит, рассказывает, не устает.

Сегодня вспоминал о встречах с Агатой Кристи[574] и ее мужем, выдающимся археологом, раскопавшим что-то в Месопотамии[575]. С мужем он встретился из‐за Кристи. Увидел ее машину с номером 3–333, а потом в ресторане увидел жуткую старуху с толстыми ногами. Когда он к ней обратился, что-то острое и веселое брызнуло из ее глаз – и она преобразилась.

– Вы меня читали?

– Только на немецком.

– Я плохой стилист, поэтому меня нужно читать на другом языке. Вам повезло.

Рипсиме Михайловна, читая Кристи, оставила домашних без обеда. Кристи очень этому радовалась.

Она была много старше мужа, и после ее смерти он написал воспоминания, которые посвятил своей молодой любовнице, но и сам вскоре умер.

15.10.83. Как обычно, не успеваю записывать. Вчерашний день насыщен до предела… В 11 часов встретились с Борисом Борисовичем, слушал его объяснения по К.-Блуру. Большая экспозиция. Удивительные колесницы. Затем встреча с директором музея, которого зовут каким-то странным именем. Из музея – в музей народного искусства, директор – милый человек, да и музей что надо. Самодеятельные художники вроде моего Айка Захаряна, ремесла – все на самом высоком уровне.

Из музея в Цахкадзор, в музей братьев Орбели. Великолепное сооружение, картины, личные вещи, привезены кабинеты Орбели, книги с закладками, превосходные фотовитрины. Затем домой и встреча с Будагянами – Эммой и Ромиком, а от них – к художнику-керамисту, замечательному Баграту[576]. В час ночи, возвращаясь по ул. Ленина, увидели свет в музее и смотрительницу, с которой работала Эмма.

Открыли музей, и я посмотрел в час ночи замечательную экспозицию. Сейчас утро, жду звонка Пиотровского.

15.10.83. Сегодня чуть свет помчались на Шамиранское городище, лежащее у села Шамиран – самого большого курдского села в Армении и в СССР.