Одиночество контактного человека. Дневники 1953–1998 годов

– Я никогда ни у кого не мог научиться. Был Иогансон[639], поддержал, но не научил. Мочалов хочет писать книгу. Но о Каплане ему было легче писать, он прочитал всего Шолом-Алейхема, а обо мне ему читать нечего.

16.2.94. Вчера выставка Калужнина, Овсея Фридмана и Льва Гальперина[640]. Выступал и, кажется, хорошо… Лучший из всех Фридман[641] – он был известен как жулик. Приносил в Худфонд дикую халтуру по технике безопасности – «Берегите лес!».

21.2.94. Выставка Гальперина, Калужнина и Фридмана дает колоссальный резонанс. «Это три художника!» – восторженно говорят Зисман и Ира Карасик, вкладывая особое значение в «три» и в «художника».

Фантастический пейзаж Гальперина и цветы Калужнина потрясают…

Поварова сказала, что выставка в музее Ахматовой «резко перетягивает Манеж», где выставлены Делакроа и Нисенбаум.

– Я просто поражена. Гальперин – это открытие, его пейзаж. Поражает, с какой мощью осваивает Филонова Фридман.

О Духовлинове[642] (в Манеже): интерес к поверхности (не глубине), одинаковость. Нисенбаум несколько растянут и слабее Дома писателя.

Я рад, что два имени связаны со мной.

15.4.94. Вчера был на Крымском валу – Татлин, все знакомо и замечательно. Михаил Шварцман[643] оказался для меня художником другой кармы, я его не ощущаю, хотя есть вещи очень выразительные. Он был там, сидел огромный бородатый еврей и безучастно смотрел в пространство – рядом куча искусствоведов.

2.5.94. Вчера говорили с Валей Поваровой о Зисмане по телефону. Кое-что записал:

– Очень понравилось. Каждая вещь имеет свой голос. Колорит дается в небольшом регистре, вроде бы склонен к монотонности, но каждый раз он находит неповторимое выражение. Даже его гуаши – это зародыши больших произведений. Интересно, как он распределяет массы. Когда человек одержим колористическими задачами, он часто не справляется со структурой. А Зисман прекрасно знает, как это делать… Неповторимое живописное ощущение от каждой картины, в каждой работе какая-то тайна!

Зисман:

– Когда меня в 50‐е исключали из Союза, Люба подумала, что я пошел топиться. А я пошел работать… А что делать! (по телефону).

28.10.94. Зисман сегодня позвонил Поваровой – был у нее на выставке в Невской лавре. В Манеже он стоял около своей картины, она около своей – и испуганно на него глядела, понимая, что она «не из того теста». Он даже Филонова отвергает, хотя и печально сознает: «Наверное, это гениально, но не мое». А здесь?! Он знает от меня ее прекрасные умные слова о нем.

И вот он сам позвонил ей, взяв у меня номер, попадал в другую квартиру, снова проверял номер и т. д. Она была потрясена его признанием: «Смущена. Очень тронута, – это наш разговор по телефону, – художник иного профиля, а его понимание удивительное… В себя не могу прийти».

– Он рассказал много о своей жизни – и художника, и человека. Жизнь его не травмировала (я думаю, она хотела сказать, что Советская власть не могла ничего поделать с его художническим почерком, он такой, какой есть)… В нем особая еврейская (шагаловская) доброта. Как бы много у нас ни было дряни, но красивые люди потрясают. Они есть.

– А как вам его работа на выставке?

– Понравилась. Он мастер неповторимых цветов, я даже рядом ни с кем не могу его поставить. Художник, связанный с импрессионизмом, с Сезанном, у него нет случайностей в структуре. У Заславского много случайностей…

– А нижний (первый) этаж как?

– Но это путь. Видно, как он шел. Другие мечутся все время, туда-сюда, а он двигался к сегодняшним воплощениям.

Потом говорили опять о цвете:

– Как это – в таком интервале, диапазоне цвета найти такую точную гамму!

10.12.94. Разговоры с Зисманом. Он работал с Шехтманом[644], когда тот писал в театре у Михоэлса «Гершеле Острополер»[645], ставил Зускин[646].

Евреи были в восторге от решения, хлопали его по спине, говорили:

– Ты его поставил на колени.

Шехтман – ученик Бойчуков[647], их посадили как украинских националистов, он сбежал в Москву, боясь, что и его посадят, но уже как еврейского националиста. В детстве Шехтман видел погромы, сидел во время погромов в кустах, приехал в Москву без денег, и Зисман отдавал ему все, что имел. У них была комната, но хозяева уехали на дачу, и потому они работали в разных комнатах. Ходили за сливами, это было сытно и дешево.

Тышлер был главным художником – он «зарубил» Шехтману задник.

О Зускине – добрейший человек, естественный. Умер в больнице, когда посадили[648].

27.5.95. Сейчас взялся за перо, потому что завтра закрытие выставки Устюгова в ресторане «Старая деревня». Я уже выступал на открытии и повторяться не хочется. Но, конечно, что-то я не сказал тогда. Что?

Да, пожалуй, его особая социальность. Был «сю-сю-реализм», по словам Стерлигова, и вдруг появляется больной мальчик с удивительно незащищенными полуслепыми своими героями, которые воспринимаются как вызов этому времени, вернее, тому времени «положительных героев», Павликов Морозовых, «девушек в футболках», каких-то классиков типа Дейнеки.