Одинокая орешина

— Не то слово. Чудаки и шалопаи.

— Чудаки — это неплохо. А вот насчет шалопаев не знаю.

Появилась Софи.

— Товарищ Даниелян, директор попросил, чтобы вы представили товарища Мамяна десятому «Б». Сказал, пусть он сегодня с ними познакомится, побеседует… Просил всех педагогов приступить к занятиям…

Задвигались стулья, ящики столов, и учительская мало-помалу опустела.

— Пойдемте, коллега, — обратился к Мамяну Даниелян. — Я стану на несколько минут вашим Вергилием. Мне не хочется сопровождать вас в ад, но таков приказ сверху…

— Я тронут, — произнес Мамян, — но, может быть, не стоит вам беспокоиться, секретарша мне скажет, где класс этих чудаков.

— Нет, это приказ сверху, — вздохнул Даниелян. — А вы остерегайтесь инфаркта. Вы, по всему видно, человек чувствительный. Впрочем, как же иначе — учитель словесности должен быть клубком эмоций, а вот я, фигурально выражаясь, клубок чисел. Это поколение, дорогой, — уравнение пятой степени. Есть такие неразрешимые уравнения. Невозможно получить результат. Каждый — самостоятельное уравнение, имеющее одно-единственное, свое решение. Если, конечно, таковое имеется. — И засмеялся. — Бедный Саак Вануни… Каждый год собираются ему дать заслуженного, и каждый год что-нибудь да мешает.

В учительской осталась только Софи. С превеликой осторожностью она, глядя в сторону обитой двери, сняла телефонную трубку. Но номера набирать не стала — просто прижала трубку к собственному уху.

МАНОН ЛЕСКО

В классе было человек десять — двенадцать.

— Где остальные? — спросил Даниелян.

— Мы думали, у нас свободный урок. Кое-кто ушел. А пять человек — сами знаете…

— Ничего, — улыбнулся Мамян. — Вы, товарищ Даниелян, опаздываете на урок — идите, а мы немножко побеседуем.

— Негодники, — произнес себе под нос Даниелян и вышел.

Мамян молча прошелся несколько раз по классу, вгляделся в юные лица. О чем они думают? Конечно же, о своих товарищах, которых сейчас с пристрастием допрашивает директор.

Даниелян рассказал Мамяну в двух словах, что произошло накануне. Вот в этой комнате Мари плясала на учительском столе? Да, конечно, другого стола тут нет.

— Вы будете и нашим классным руководителем? — спросил кто-то, потому что молчание слишком затянулось.

— Не знаю, — очнулся Мамян и весьма наивно спросил: — А вы бы хотели?

Кое-кто фыркнул.

— Нам осталось учиться всего несколько месяцев. Не успеете начать нас воспитывать, мы уже разлетимся в разные стороны.

— Вы любите песни «Бони эм»?..

— Не слышал. А что, хорошие?

Класс заерзал, поползли разговоры, шепот.

— Вчера под эти песни плясали на вашем столе.

Мамян сообразил, что начинается атака.

— А их исключат, товарищ Папян?

— Мамян, — спокойно поправил учитель. — Я не знаю, что они сделали. И потом — меня не спросят, я тут человек новый.

— И вы исключенный?

Тот, кто задал этот вопрос, спрятался за спину впереди сидящего.

В классе сделалось тревожно.

— Да, — ответил учитель, он был уязвлен, но говорил без раздражения, — исключенный, если вас устраивает это слово.

— Вы наш последний учитель, — неожиданно то ли с усмешкой, то ли с грустью произнесла одна девушка.

Мамян взглянул, увидел ее светлые, голубые глаза — нет, все-таки она сказала это с грустью.

— Как тебя зовут?

— Лусик.

— Последних учителей не бывает, Лусик.

— Мы проходим «Ацаван» Наири Заряна, товарищ Мамян.

Мамян с благодарностью взглянул на девушку — она пытается помочь ему, подсказывает тему разговора.

— Товарищ Саноян не успел нам рассказать «Ацаван» — инфаркт. Теперь стало просто неприличным умирать от другой болезни.

— Замолчи! — крикнула Лусик.

— А между прочим, и ты неплохо бы могла сплясать на столе.

Мамян взглянул на говорившего — кудрявый густоволосый парнишка.

— Меня зовут Гагик. — Он встал. — Прикажете выйти из класса?

— Нет, спасибо, что назвался.

— Хотите, я назову всех по фамилиям? Познакомитесь.

— Не нужно. Времени у меня много, я еще успею.

Мамян подошел к окну, выглянул. Двор как двор, ничего особенного — полно ребятни, шум, гам. Потом повернулся к классу, обвел его взглядом, всмотрелся в одного, в другого, попытался перехватить чей-нибудь взгляд. Не вышло.

— А мы и на втором часе будем молчать?