Одинокая орешина

Остался один в опустевшем классе. «Прежде всего сделайте себе сердце, учитель». Учитель… Не забыли упомянуть обращение, наглецы. И вместе с тем это слово наполнило его сердце каким-то мягким трепетом. Такого удара он еще не получал за двадцать шесть лет своей работы. Да, каждый из них уравнение с десятью неизвестными. И каждый — особое уравнение, и у каждого — свои особые неизвестные. А дома у него сын законченный тунеядец. «Кого мы растим? — услышал он голос Мамяна. — В лучшем случае разумных существ, которые могли бы завтра управлять машинами, производить машины? Неужели это и есть наш долг?» Что же делать? Как сохранить достоинство учителя? Предположим, выяснится, кто написал. Кто-то же ведь водил мелом по доске! Один из двадцати восьми. И ведь никто не схватил наглеца за руку, никто не остановил, никто не стер написанное. И он отчетливо представил себе собирательную руку класса, выводящую слова на черном поле доски. Вот уже три года он добросовестно обучает их алгебре, геометрии. Век изменился — дирижером всего сделался мозг. «Я говорю, что придет голод духа…» Мамян задал ученикам выучить наизусть это стихотворение Исаакяна. Вануни по этому поводу целый час на педсовете разглагольствовал — мол, в программе нет, а программу, между прочим, составляют люди поумнее нас с вами. Вы обучаете детей пессимизму! Мамян не согласился: «Всю программу я с ними прошел». А не продукт ли этого самого духовного голода его собственный любимый сынок? «Я не буду надрываться за сто пятьдесят рублей, — говорит. — Этих денег хватит всего на неделю. Я продам свои мозги подороже». А сам он, Мартын Даниелян, только проработав двадцать лет, стал получать двести рублей. Значит, дешевые, что ли, у него мозги и можно их продать в магазине уцененных товаров?

— Товарищ Даниелян…

В полуоткрытую дверь он увидел лицо Ашота Канканяна, одного из двадцати восьми.

— Убирайся! — вдруг выкрикнул он от бессилия, боли, обиды. — Чтоб духа твоего не было!

В коридоре послышались испуганные, удаляющиеся шаги ученика. Шаги одного из двадцати восьми.

ОТЧАЯНИЕ

— И вы, будучи педагогом, не дали отпор инициаторам суда Линча? В какой мы живем стране?..

Отец Ашота, Хачик Канканян, ровно сорок пять минут заставил Мамяна прождать в коридоре райкома. Мамян был напряжен. В последнее время он сделался нервным, маялся бессонницей.

— В какой школе вы работали раньше?

Хачик Канканян словно бы допрашивал учителя своего сына. Его тщательно выбритое лицо можно было хоть сейчас вставлять в овальную рамку. Кто посмотрит, скажет, — добрый, умный, уверенный в себе человек, деловой.

— Эта школа в вашем районе. Мы не сработались с директором.

— Поинтересуемся. Проверим. Вы коммунист?

— Да. То есть нет. — И вдруг вырвался дурацкий вопрос. — А вы?

«Он ненормальный, — подумал Канканян. — Или наглец. Может, насмехается?»

— Извините, — сказал Мамян, — я просто не сообразил. Как вы можете не быть коммунистом на этой работе. Вернее, членом партии. Но ведь коммунистами могут быть и не члены партии. Вы не находите?

«Ненормальный», — заключил Канканян.

— С вами, видимо, нужно говорить на другом языке.

— На каком? Я знаю еще русский и немножко французский.

— На партийном языке, — отрезал Канканян. — Этим языком я владею. Ясно?

— Я могу идти?

— Пойдете, когда вам скажут.

— Кто… скажут?

— А кто вас сюда вызвал, товарищ Мамян?

— Вы — отец моего ученика. Вы сами и должны были прийти в школу.

— Демагогия! Но у нас есть средства и против нее.

— Демагогия — греческое слово. Оно означает…

— Мы знаем, что оно означает.

— Совсем в духе русских царей: мы, Николай Второй…

— Ах, — выдохнул Канканян вполне неподдельно, — попались бы вы мне, будь у вас партбилет…

Мамян встал, решив тут же направиться в школу и подать заявление об уходе… Может быть, заняться переводами?.. В армии — почему это вдруг пришло на память? — был у них молодой лейтенант с четырехклассным образованием. А во взводе попадались парни, окончившие университет. Когда кто-либо совершал проступок, лейтенант вызывал его, закуривал и вел долгую беседу. Пепла почему-то не стряхивал, и получалась пепельная пулька. Как это у него выходило? Чудак был человек. «Сперва, — говорил, — был первобытнообщинный строй. Верно? А потом?» — «Потом рабовладельческий». — «Верно. Потом феодальный, капиталистический, а теперь?.. Теперь мы коммунизм строим, а ты, товарищ гвардии рядовой, не каждый день сапоги чистишь… Эх, интеллигенция, интеллигенция…»

Почему он вдруг вспомнил того лейтенанта? Нет тут никакой связи с Канканяном, лейтенант был добрым, храбрым парнем. Просто он закончил всего четыре класса, а ему подчинялись ребята с университетским дипломом. Вот и все.

— Не вызывайте меня больше. Я не приду. По всем вопросам, касающимся вашего сына, являйтесь в школу сами.

— Еще как придете, товарищ Мамян, — Канканян усмехнулся. — Простите, у меня не курят.

— Извините, — Мамян нервно сжимал между пальцами сигарету.

— Как вы думаете, Ашот курит?

— Не знаю. Не видел.

— Я ему уши надеру!.. — Засмеялся. — И надеру-таки! Не верите?

«Я хочу поговорить с тобой, Мари…»