Одинокая орешина

Армен не захотел ей говорить о пари Тиграна и Смба-та. Ведь и это в конечном счете было всего лишь дурацкой игрой, каждый был уверен, что победителя не будет. Но Смбат тем не менее выиграл, хотя и не потребовал джинсов от Тиграна.

Армену было бы горько рассказывать Мари об этом, но Марн-то все знала. И вдруг вскинула голову, едва удерживая слезы: Армен не в курсе или попросту скрывает от нее?

«Как хорошо, Сона Микаелян подоспела», — повторил он.

«Мадам Сона? Эта копченая рыба? Красавица, которую сдали в комиссионку? Она уничтожила во мне последнюю веру во взрослых… А Ваан меня еще любит?»

«Ты ведь сама с ним говорила».

«Мы говорили только о тебе. Он озабочен твоим отъездом. Чудак — получил от тебя тумаков, а за тебя переживает… Значит, едете?»

«Не знаю».

«А что, этот Ашот так и будет благоденствовать в нашем классе?»

«Ведь меня уже исключили — об этом тебе надо бы поговорить с нашими бывшими одноклассниками… Но я все-таки до отъезда с ним разделаюсь».

«Значит, уезжаешь».

«Ты ведь сама сказала: «А что в этом такого?»

«Покурим, Армен. Воспользуемся двумя часами нашей свободы. А с Вааном мы видимся почти каждый день. Он от меня ни на шаг».

«Мамян рассказывал, как они во время войны однажды всю ночь в школе «Манон Леско» читали».

«Хочешь сказать — я Манон?»

«Ваан — рыцарь де Грие».

«Он хороший парень, верно, но за такого, как он, Я никогда замуж не выйду. Любви нет, значит, есть расчет. И я выйду замуж по расчету, ну а потом, если счастья не будет, скажу — расчет был неверен».

«Ты стала женщиной, Мари, усталой и нервной женщиной».

«Когда-нибудь я ведь должна была ею стать, а я, как тебе известно, всегда спешу».

Всю ночь Мари не смыкала глаз. Мысль стучала в виске громко, как настенные часы, — напряженная, болезненная. Другому нетрудно сказать правду — все понятно и просто, как азбука. Она ненавидит отца, но почему же торчит возле заводской проходной, чтобы хоть издали взглянуть на этого чужого, родного, незнакомого человека? Почему без конца перечитывает его письма? Чтобы вскармливать в себе ненависть? Но есть же этому предел… Она — разделась? Во-первых, сама не поняла, с чего вдруг захотела созорничать — отдалась ритму танца. А во-вторых, увидела глупый, удивленный взгляд Ваана, и в голове ее пронеслась мысль: наверно, и отец когда-нибудь так смотрел на мать. Может быть, я сейчас спасаю нашего будущего ребенка, который стал бы читать письма этого самого Ваана и плакать над ними. Хоть кто-то за все эти годы понял мои страдания — товарищи, учителя? Для всех я избалованная, дерзкая, распущенная девчонка, которая метит в актрисы. И только. Покойный Саноян дважды задавал сочинения об отцах, и оба раза я ничего не написала. А он хоть поинтересовался почему? Поставил «неуд», не догадавшись, что девять пустых страниц, может быть, самые трудные страницы в моей жизни. «Мари, какая ты рассеянная девушка, опять пропустила страницы. Будь же повнимательнее». И как мог такой бесчувственный человек умереть от инфаркта?

«Ты не спишь, Мари?»

«Сплю, ма. А ты?»

«И я сплю, Мари».

Засмеялись.

«Новый класс тебе нравится?»

«Да, хороший. Серьезные люди. Двое в меня уже влюбились. Одного зовут Арменак. Представляешь зятька по имени Арменак?»

Мать засмеялась.

«А ты когда влюбишься, Мари?»

«Когда состарюсь».

Кто обманывает нас чаще, чем мы сами себя? Только перед матерью невозможно претворяться — она видит меня насквозь, потому что любит. Я беззащитна перед матерью — нет у меня ни панциря, ни маски.

«Вчера случайно отца в троллейбусе встретила, ма. Он меня не заметил».

«Как он выглядел? Я слышала, он болел. Ты не подошла к нему?»

«Я сплю, ма».

Потом они заплакали в темноте, стараясь по возможности не выдавать друг другу своих слез.

«Я уже постарела, ма, — улыбнулась Мари сквозь слезы. — Наверно, самое время влюбиться…»

ГОЛОС, КОТОРЫЙ ЖИВЕТ НА БЕРЕГУ ОКЕАНА

Класс молча и сосредоточенно слушал учителя.

Мамян сидел в конце, на свободной парте.

«…В одном из небольших городов Австралии, то ли Южной Америки, то ли Африки жил человек. Снимал комнатенку в просторном особняке, жил уединенно и неприметно. Был он стар и, видимо, порядком устал от жизни. Хозяин дома давно заметил, что каждую неделю его жилец получает откуда-то газету, тут же запирается, и потом долго слышится из-за закрытой двери его голос. Слов было не разобрать, непонятно, на каком языке он читал. Либо бывший актер, подумал хозяин, либо бывший адвокат, а теперь нет у него ни сцены, ни клиентуры.

Так дожил человек до конца своих дней и однажды не проснулся. Хозяин, помня о его просьбе, телеграфировал в большой город его родственнице. Родственница, пожилая дама, прибыла на следующее утро, и покойного свезли на маленькое, незаметное кладбище маленького, незаметного городка. Возле его могилы стояли хозяева, родственница, вся в черном, и священник. Священник зажег ладан, спел что-то непонятное и грустное, и человека похоронили.