Одинокая орешина

Вечером, когда речь зашла о том, чтобы освободить комнату покойного от его вещей, хозяин рассказал родственнице, как старик запирался в своей комнате и вслух читал газеты, которые неизвестно кто ему присылал.

— Вот они, — указал он на стопки газет, лежавшие и на столе, и на стульях, и у стены. — На каком они языке?

— На армянском. Это его родной язык.

— А почему он читал их вслух?

— Кто знает? Может быть, для того, чтобы не забыть свой язык. Ведь здесь ему не с кем было поговорить на нем.

Хозяин, который был то ли австралийцем, то ли американцем, то ли африканцем, удивленно посмотрел на газеты, потом взял одну, повертел в руках.

— Можно взять на память? Он, видимо, был хорошим, добрым человеком.

— Да, он был хорошим, добрым человеком, — печально подтвердила родственница. — И остальные газеты можете взять. У нас в доме, к сожалению, давно не читают на этом языке, а я стара, плохо вижу…

Говорят, хозяин — австралиец, африканец то ли американец — все оставил в комнате как есть и уже никогда ее больше никому не сдавал. И газеты продолжали лежать на столе, на стульях, у стен. «Пусть голос того человека живет в этой комнате», — сказал он сыновьям. А может быть, ничего не сказал, взял ключ от комнаты и порой, когда ему становилось грустно и одиноко, он входил в нее и, казалось, слышал голос жильца…

Грустная сказка?

Не знаю.

Жил человек, долгие годы разговаривал сам с собой и умер, оставив на чужбине свой голос, который, наверно, по сей день живет в далеком уголке земли, в маленьком городке, в комнатенке, забитой книгами и тетрадями.

Спросите, почему я рассказал вам эту сказку?

Ваш товарищ, Армен Гарасеферян, мучается вопросом: то ли покидать Родину, то ли нет?

А если мучается, то не грозит ли ему судьба того человека? Я знаю людей, уезжающих с легкостью. Те пусть уезжают. Но Армен-то ведь мучается. Кое-кто из вас знал это. А теперь узнали все».

СУД

Беседа между Вануни и Даниеляном затянулась и оказалась весьма суровой. Они были давними приятелями, уже двенадцать лет работали вместе в этой школе — ругались, мирились, старели. Играли друг с другом в шахматы, ходили на футбол, дремали на разных собраниях, защищали друг друга, когда требовалось, вместе были недовольны начальством и подчиненными, вздыхали по поводу того, что в школе почему-то меняется атмосфера, ломали себе голову над вопросом, отчего школьники не хотят учиться, а педагоги как следует учить. Впадали в крайности, кляли на чем свет стоит свою профессию, но при этом неизменно любили школу, каждый по-своему.

И вдруг возник жестокий спор.

Вануни потребовал, чтобы Мамян назвал зачинщиков расправы над Ашотом и наказал. Мамян ответил, что знает зачинщиков, но находит их поступок справедливым и потому считает, что Ашота лучше всего перевести в другую школу.

Вануни ударил кулаком по столу и, сам того не желая, повторил слова историка из министерства. А Мамян сел и тут же написал заявление об уходе с работы…

— Ты хочешь сказать, — кричал Вануни, — что я трус, шкурник, лицемер? Что я дрожу над этим креслом? Да?

— Ничего я такого не говорю, ты сам говоришь, Саак…

— Хочешь сказать, что Мамян настоящий педагог, Макаренко, Сухомлинский?..

— Ты сам говоришь.

— Что ты мне отвечаешь, как Иисус Христос. Ведь я не Пилат!

— Ну ладно, оба мы читали Евангелие и знаем, что Пилат в конце концов сказал: «Не хочу руки свои обагрять кровью невинного». Так ведь написано в Евангелии, Саак.

— Значит, я, по-твоему, хуже Пилата?

— Давай говорить на нашем языке, Саак. Мамян не должен уходить из этой школы. С его приходом мы все стали чуточку лучше. Давай-ка его защитим. Случается, он меня раздражает, я не все приемлю из того, что он делает и говорит, но видишь, как его ребята полюбили. Эти чудаки и шалопаи.

— Кто его снимает? Он сам своей собственной рукой написал заявление, и почерк красивый.

— Порви это заявление, Саак.

— Оно уже зарегистрировано, Мартын, и является документом. Плюс я сообщил о нем в роно.

— Лучше, Саак, оставь этот стул на месяц раньше, чем на год позже. Я тебе как друг говорю. Себе самому такое посоветовал бы.

Даниелян махнул рукой и двинулся к обитой двери. Вануни зажал виски ладонями. Будь проклят тот день, когда он, не послушав отца, пошел в педагогический. Теперь школам нужны роботы — люди без сердца, нервов и сомнений.

Дверь открыла Наринэ. На лестничной площадке толпился чуть ли не весь класс Армена.

— Мы точно знаем, что Армен дома, — сказал Ваан. — Пусти нас.

— Заходите, — растерянно пробормотала Наринэ.

Вошли в гостиную, она была уже почти пуста — остался стол, несколько стульев, портрет Комитаса на стене. Многие расселись прямо на полу. Появился Армен, увидел товарищей, в нем вспыхнула радость и одновременно удивление — почувствовал, что дело серьезное. Из кухни вышли родители.

— Привет молодежи, — указал отец. — Какой у вас класс хороший, я вас всех вместе и не видел. Накрой на стол, Азнив, у нас дорогие гости.

— Не беспокойтесь, пожалуйста. Столько голодных желудков наполнить непросто. Мы только хотели с Арменом поговорить.

— Ты не должен уезжать, Армен, — со слезами в голосе сказала Лусик.