Одинокая орешина

Армен яростно защищал отца, говорил его словами, приводил его доводы, с которыми он сам не соглашался, сам спорил уже много лет. Он вдруг увидел село глазами отца — с горами до небес, с мельницей, кузницей, с памятником погибшим парням. И вдруг встрепенулся: кому он все это говорит? «Самому себе», — ответил внутренний голос.

— А вы… вы только пространство занимаете, а сами пустота в этом пространстве…

Антонян смотрел на него отрешенным, ничего не говорящим взглядом. Наконец повернулся к Левону:

— Доктор, по-каковски это он? Неужто по-армянски? Да скажи ты хоть слово так, чтоб тебя поняли!

Левон сделал примирительный жест:

— Он поэт, хороший парень. Не принимай близко к сердцу, лейтенант. У поэтов другой армянский язык, я сам его, случается, не понимаю.

— А! — вроде бы уразумел Антонян и весьма любезно обратился к Армену: — Я тебе, поэт, вот что скажу: если ты так кипятишься из-за села, что же сам-то в город удрал?..

Армен не ожидал подобного вопроса, а лейтенант, очень довольный собой, ждал ответа. Почему удрал? Учился, закончил — работу дали, книжка вот-вот выйдет. Что ему было делать? А спорить с лейтенантом — все равно, что спорить с этим письменным столом или с железным несгораемым шкафом.

— Я от таких, как ты, удрал, — холодно произнес Армен, — а не от села…

Удивительно, Антонян почему-то не обиделся.

— Понятно, — улыбнулся он. — Хочешь сказать, ты философ, почти Ованес Туманян, а мы — ноль, пустое место…

— Он не это хотел сказать, Антонян, — сделал Левон еще одну попытку примирить их. — Ну ладно, я прошу…

— Это другое дело, доктор, я тебя уважаю. А журналист что-то путаное плетет, ты ему то-сё разъясни. Он, видать, парень неплохой. Вы выйдите, я сейчас прикажу. — И крикнул в открытую дверь: — Мануш! Сержанта Амбарцумяна!

Армен и Левон прошли в приемную.

— Можно позвонить? — спросил Армен пожилую женщину, сидевшую у телефона, это была как раз Мануш.

— Звони, сынок.

Армен набрал номер.

— Товарища Вардуни, пожалуйста. Скажите, журналист из Еревана. Нету? А где он?.. Когда приедет из Еревана? А второй секретарь? И его нет?

— Что сказали?

— Сказали, завтра вернется.

Армен и Левон вышли в коридор. В приемной тут же появился Антонян.

— Это ты по телефону говорила, Мануш?

— Да нет, тот красивый паренек, что с доктором.

— Кому он звонил?

— В райком — Вардуни. Тот в Ереван уехал.

— Это все знают, — махнул рукой Антонян.

Так называемая арестантская была тесной комнатенкой на первом этаже здания милиции. Большей комнаты и не требовалось: во-первых, район маленький, а во-вторых, тут ведь долго не задерживаются.

Камсарян сидел на скрипучей кровати, а рядом с ним парнишка лет шестнадцати-семнадцати. Видно, учитель рассказывал что-то интересное, потому что паренек взглянул на вошедших с явной досадой — помешали.

— И здесь ученика завел, Месроп Маштоц, — подмигнул Армен.

— Армен? Здравствуй. Добрый день, Левон. Мы сейчас встанем, а вы, гости, садитесь.

Парнишка вскочил с места.

— Да нет, что ты, сиди, сиди, папа.

— Я теперь хоть день-деньской стоять буду, все равно «сижу». Помните анекдот? Заключенный ходит взад-вперед по камере, а сосед ему говорит: «Слушай, если ты ходишь, так. думаешь, уже и не сидишь?..» Вот и я сейчас… Ну как, написал?

— Что, папа?

— «Лернасар — Гарни»… Собирался ведь вроде…

— Не получилось. Вернее, хотел описать один сельский день, да не тут-то было. Про Венгрию легче, там много чего есть.

Камсарян посмотрел на сына, потом на Левона. Оба были растерянны — особенно Армен. Они пришли спросить, что случилось. С Соной конечно же виделись, говорили. Но она, верно, больше всех напугана.

Ночь, проведенная в арестантской, как ни странно, внесла покой в душу Камсаряна. Словно выпал снег и скрыл под собою все мелкое, все подробности, и теперь видно только главное — главная боль и главная любовь. Он заново пережил за эту ночь всю свою жизнь, вспомнил людей, которые, казалось, были забыты им навек, и задал неумолимые вопросы жизни и себе…

— Я чувствую, сынок, у тебя на языке вопрос вертится. Что ж, скажу тебе: мы и верно поступили, и неверно. Рождение и смерть святы. Человек пришел, человек уходит — в этом великое таинство жизни. Я не имел права поступать так, как поступил. Но нам хотелось, чтобы людей что-то всколыхнуло. Жаль, перед нами были не те… Я знаю, что останусь в селе один. Оган умрет, Ерем умрет, Маран умрет, Сона выйдет замуж — ну конечно, ей нужно выйти замуж. Размик только вот, может, останется. И будет в селе шестьдесят две души: пятьдесят семь павших, три кузнеца и нас двое — я и Размик. Я приговорен жить долго, это вне моей воли — будь снисходителен, сынок.

Армен посмотрел на отца со страхом. Ему показалось, что отец обращается к тому свету из окна идущего поезда. Армен еще ни разу не видел его таким разбитым: Христос с распятия, да и только.

— Да будет тебе, папа. Завтра все выяснится. А потом погостишь у меня несколько дней в Ереване. Разве ты не хочешь взглянуть, как я живу?