Одинокая орешина

(Камсарян вспомнил, как его допрашивал лейтенант Антонян. «Крышу ты, говорят, заграничной краской выкрасил? Где купил?» — «В Ереване». — «В магазине или на руках?» — «В магазине». — «А бумага есть? Доказать можешь?» — «В магазине чеки дают». — «Чек есть?» — «Порвал, зачем мне его хранить?» — «А чтоб сейчас мне на стол положить! Чтоб я тебе поверил!»

Он грустно посмотрел на Антоняна, а потом оправдал его: не он ведь это выдумал, говорят, многие берегут чеки до смерти. Дверь купил — где? Известь купил — где? Где взял камни для дома? Бумагу покажи!.. Есть, конечно, и грязные махинаторы, а из-за них под подозрение попадают все подряд. Вот и хранят люди бумажки до самой смерти и даже перестают по этому поводу оскорбляться и огорчаться…)

— Мне из села отлучаться некуда. В селе буду.

43

Армен Камсарян получил гонорар и пил теперь с друзьями шампанское в кафе «Алый парус». Дело было утром — прямо отсюда он собирался идти на работу. В кафе пришел нехотя, но как было не прийти, раз обещал. Подумают, жадюга или мнит себя уже на Парнасе. Несколько прожитых в селе дней клином врезались в него, сделали рассеянным и безучастным к обычной беседе молодых людей — она ему очень скоро наскучила. Выпил несколько чашечек кофе, выкурил одну за другой несколько сигарет. Он толком и не слушал, кто что говорит: любую фразу мог произнести любой, словно она была записана на долгоиграющую пластинку.

— Фотография что надо, скоро начнешь от девиц письма получать…

— Хочешь сказать, стихи не те…

— …Элиот, например.

— Аполлинер в одном стихотворении…

— В каком?

— Ну, если ты не читал, что с тобой разговаривать?

— Двухтысячелетний театр. А сейчас у нас театр есть?.. Есть?..

— Выпить бы холодного голландского пива. Слышал, у вас дома имеется.

— Откуда ему знать? Разве он дома бывает?

— Вчера тетя приехала из села, где отец жил. Целое ведро меда привезла, две бутылки домашней водки. Отцу говорит: дочку мою ты должен в медицинский институт устроить.

— Если это взятка, то мало, а если подарок…

— Ах, урбанист! Так ты, стало быть, деревенщина?

— По селу скучаешь?

— В стихах — тоскует. У каждого поэта должно быть свое село, по которому бы он тосковал и ругал при этом город.

— А мне что делать? У меня даже дед ереванец!

— Плохи твои дела, печатать не станут.

— Армен, ты в село ездил?

— Да.

— Одолжи мне немножко тоски по селу. Поэма того требует, а во мне нету.

— Ребята, видали, какая девушка?

— Джинсы — экстра. Американские, «левис».

— Маленькая поправочка: «вранглер».

— Ну как там в селе, Армен?

— Село живет себе…

— Ой, если нас в село отправят! Через неделю распределение. Армен, а как тебе удалось бросить якорь в городе?

— Вчера телевизор смотрели? Санасар Мелян целый час говорил. Поехал на Арпа-Севан, вошел в один конец туннеля, а из другого вышел. Месяц у него на это ушло. Потерся там парень. Теперь его всюду будут печатать.

— Целый месяц? Я бы чокнулся.

— Сегодня пойду в издательство. Редактор моей книжки — молодая незамужняя особа. Ей нравится, когда я с цветами прихожу. Уже целый год книжку редактирует. Я весь будущий гонорар на цветы потратил.

— Что ты говорил про Арпа-Севан? Вода уже идет?

— Если б шла, как бы он туннель одолевал?

— А вплавь.

— Если б вы только видели, с каким серьезным видом он выступал, как поучал молодежь.

— Сколько мы бутылок уговорили?

— Прямо не знаешь, что от скуки делать.

— В романе Маркеса сто лет живут в скуке, так что у тебя впереди еще восемьдесят.

Армен Камсарян ясно представил себе сестру, отца, увидел Одинокую часовню, а на ней каменное свидетельство: «Построили эту церковь всем селом Караглух, кроме Саргиса Назаряна».

Протер глаза, посмотрел на сидящих вокруг людей, на пустые бутылки из-под шампанского, на чашечки с кофейными разводами, сказал:

— Я ухожу, — и вышел быстрым взвинченным шагом.

Автор утверждает, что именно в это время шел по улице Абовяна исполинскими шагами Оган Горлан. Он проходил мимо кафе, битком набитых сильной плечистой молодежью, и всюду спрашивал: «Ребята, чем вы заняты? Ребята, что вы делаете?»

А на следующий день в газетах были всевозможные сообщения, но об этом происшествии — ни слова. Голоса Огана Горлана никто не слышал. Хотя, по утверждению автора, голос этот был громоподобным, таким, что волны его докатились до Лернасара и обломили ветви одинокой орешины.

44

Аревик позвонила.

Сона печально смотрела на свою «школу». Ребятишки сидели неподвижно, никому не хотелось вставать. Непривычное, какое-то не детское безмолвие было у них в глазах. Это повергло Сону в тяжелые раздумья: ребенок есть ребенок, нельзя, чтобы раньше времени пролегла морщинка на его чистом лбу. «Школа» замерла.

— Товарищ Камсарян, мы… — запнулась Аревик, — мы вас очень любим.

— И я вас люблю, Аревик. Я вас всех очень люблю.

— А кого больше всех? — спросил Вануш.

— Больше всех… всех. Не забывайте нашу школу, ребята.

Сона испугалась, что не сумеет удержать слез.

— Ну, ребята, вот вы и стали старше на год. И все переходите в следующий класс. Я вами очень довольна…

— А вы в следующем году нам не будете преподавать? — сдавленным голосом спросила Мануш.