Одинокий пастух

Зашла как-то в мамину комнату, она залита солнцем, и, если не смотреть в окно, можно подумать, что там весна или лето. Я знаю настроение этой комнаты! Оно всегда солнечное, как в детстве. Посмотрела на стеллажи с книжками Фила, на серо-коричневые корешки научных трудов. Какие-то они блеклые, скучные, а раньше были веселыми, разноцветными. Я и сейчас помнила, где что стояло. Два красных тома – Мериме, два черных – Хемингуэй, желтый – Экзюпери… Ниже – коричневый – Толстой, голубой – Чехов… И тут я начала снимать со стеллажа книжки Фила и носить их стопками в кухню, чтобы сложить в нижние ящики буфета, а оттуда доставала и таскала к стеллажу стопки наших с мамой книг, расставляла, как стояли раньше. Пока не наткнулась на знакомую обложку – «Жизнь» Мопассана. И опять детством повеяло, летней прохладой, словно вернулась на скамейку в парк, где нашла эту книжку. Открыла, полистала, прочла подчеркнутые строчки.

«Она ощущала между собой и им какую-то завесу, преграду и впервые убеждалась, что два человека не могут проникнуть в душу, в затаенные мысли друг друга, что они идут рядом, иногда тесно обнявшись, но остаются чужими друг другу и что духовное наше существо скитается одиноким всю жизнь».

А вот еще.

«У сердца есть загадки, не доступные разуму».

Неужели это я подчеркивала? Может, мама? А может, я нашла эту книгу с подчеркнутыми строчками.

Стала читать с середины, потом вернулась к первым строкам. Как славно все начиналось: имение «Тополя», летний ливень, потоки солнечного света и глубокое дыхание моря. Девочка, вернувшаяся из монастырской школы. Все вокруг – радость и ожидание счастья. А потом таинство любви, оскорбление, разочарование, и снова любовь…

Я сидела среди книг на полу и читала взахлеб, не в силах оторваться, улыбалась, слезу пустила. Кормила Митьку, а сама продолжала читать, вечером пришел Гера, с изумлением уставился на развал книг и меня, уложил Митьку спать и ушел, а я забралась на мамину тахту с книжкой. Так и не остановилась, пока не дочитала. И последние строчки были подчеркнуты, а на полях два восклицательных знака.

«Вот видите, какова она – жизнь: не так хороша, да и не так уж плоха, как думается».

Здорово написал старик Мопассан! Наверное, каждая женщина нашла бы в этой книжке что-то сродни себе и своим чувствам. Не устарела эта книжка, не переросла я ее.

Как давно я ничего не читала. А ведь хотела, обещала прочесть Рабле… Впервые подумала: не поздно ли восстановиться в институте? Может быть, стоит? Хочу учиться! Буду работать у Флоры и потихоньку сдавать экзамены. Такова жизнь – никогда не знаешь, как она повернется, и что тебе понадобится.

* * *

Митька уже не орал на массаже и физкультуре, только стонал и кряхтел, в общем, терпел. Раньше он не умел терпеть. Еще он начал после обеда спать, чего никогда не было. Хоть и редко, называл меня мамой и перестал говорить о себе в третьем лице. Как он наконец разобрался, кто есть «ты», а кто – «я», не знаю, но разобрался. Книжки он не рвался читать, и Пушкина наизусть не декламировал даже по нашей просьбе. Умение читать не утратил, но читал с видимым трудом и неохотой. Он не пускался в длинные сбивчивые монологи, не выдавал статьи из энциклопедии и книжные цитаты. Считать он тоже не разучился, но арифметические действия, несмотря на усилия Геры, ему по-прежнему не давались. Телевизор его не интересовал, но радио и магнитофон слушал с удовольствием. Конструктор не разлюбил. Руки его окрепли настолько, что он мог вертеть грани на кубике Рубика, но они не получались у него одноцветными. Он вообще производил впечатление туповатого ребенка. Иностранные слова забыл. Детский стишок про зиму с трудом заучил, а на следующий день не смог вспомнить. Стал молчаливым. Иногда просился в уборную, хотя в тот же миг начинал мочиться в штаны. Пытался (правда, безуспешно) застегивать пуговицы. Выходя на улицу, требовал надеть капор или накинуть капюшон.

Все это я старательно записывала для Елены Ивановны. Она только руками разводила. «Эдак он через год пойдет в школу. Двоечником будет, как вы мечтали». Это она шутила, но кто знает… Похоже, гениальность свою Митька утратил, и хотя все еще оставался островом, но чувствовалось в нем явное тяготение к материку.