Одинокий пастух

Придя домой, я рухнула на кровать и заснула, даже не раздевшись. Разбудил меня телефонный звонок, это был Фил, хотел узнать, не пришел ли в себя Митька, предупредил, что завтра улетает в Лиму, оттуда постарается позвонить, а меня просит, как только Митька очнется и сможет говорить, показать ему те самые кипу из папки и записать, что он скажет, потому что это особенно важно знать, пока Фил в Перу.

Почему он, собственно говоря, уверен, что Митька очнется? Я всю ночь молилась, чтобы он дожил до утра. А уже под утро приснилась мне Сандра, и во сне я знала, что она умерла. Сандра стояла, подбоченясь, в своих кожаных брюках, радугой переливающейся блузе и соломенной шляпе с полями. И она сказала: «Едрен батон!»

Проснулась, и пока не прозвенел будильник, лежала и думала: что бы значил мой сон? Здесь могло иметь значение выражение, с которым она сказала то, что сказала. А вот этого я как раз вспомнить и не могла. То ли удивление было в ее голосе, то ли сожаление, то ли сочувствие, жалость, а может, меланхолия? Но ничего отчаянного, безнадежного, ничего горестного и чернушного. Если только легкая печаль? И чем дольше я раздумывала, тем меньше вероятности было вспомнить. В общем, явилась моя подруга с того света, чтобы не сказать мне ничего внятного.

* * *

Теперь я все время молилась, если это можно так назвать. Каждое утро по дороге в больницу молилась, чтобы ребенок был жив. Как минимум. На третий день, войдя в палату, я увидела вместо Бесхозного голую панцирную сетку. Аппарат ИВЛ продолжал стоять рядом с койкой. Сразу за мной явилась Эльвира и сделала заключение, что следующий на очереди ее брат. Предполагалось, что за ним – Митька. Я напомнила ей, что Бесхозный пролежал три месяца и наверняка умер своей смертью. Так что не надо песен. И про органы не надо. Такие органы, как у Бесхозного, на фиг никому не нужны.

Случалось, я поддерживала циничные разговоры Эльвиры о смерти, мне казалось, таким образом я демонстрирую, что не боюсь ее и тем самым защищаюсь. Иной раз эти разговоры поднимали во мне бодрость духа, но я понимала, что Митька их тоже слышит, а потому не увлекалась. Тем более иронии Митька не понимал. А бесстыдница Эльвира как-то сидела-сидела и вдруг заплакала.

– Мы вместе выросли, – сказала она. – Он с пяти лет жил в нашей семье, его мать лишили родительских прав. Но потом наши пути-дорожки разошлись, ничего у нас общего не осталось, кроме моих родителей. Они в Алма-Ате. Конечно, жалко мне его, но я все время думаю: выживет – дурачком останется. Может, лучше, чтобы не выжил? Ты этого не боишься?

Этого я как раз не боялась, я уже ничего не боялась, лишь бы выжил.

На место Бесхозного привезли старика, возле которого постоянно сидела старуха. Эльвира приходила на час-два. Она кончила вязать розовый жилет и начала бежевый шарф. С братом она не разговаривала, а старуха, может, и разговаривала, я не слышала. Она сидела, скрючившись, а головой лежала на подушке старика. Сама я, приблизившись к уху Митьки, уже не стеснялась никого, нашептывала ему, как мы будем жить, когда он выздоровеет, как будем кататься на лыжах, на карусели, пойдем в зоопарк, где живые животные, а не чучела, а также читала все то, что он любил повторять наизусть: стихи и сказки Пушкина и прочее.

У старика появилась реакция на боль, подергивание мышц. А нам с Эльвирой врач ничего обнадеживающего не говорил, кроме того, что «состояние стабильное». Я помогала старухе ухаживать за стариком, меняла бутылки в его капельнице и разное другое. После часов, проведенных на стуле в скорченной позе возле его постели, она и встать не могла. Тем более она сидела целый день, а я только до трех часов, когда меня сменял Гера.

Сандра считала, человек такая скотина, что ко всему привыкает, даже к самому ужасному. А если не привыкает, тогда ему капец. Я знала, что никогда не привыкну каждую ночь просыпаться, обливаясь потом от мучительного страха: живой ли? Я существовала, как робот. Голова моя потихоньку приходила в норму, но без Геры мне было бы не продержаться, а я даже благодарности к нему не испытывала, сил не хватало. После дежурства в больнице он заходил ко мне, а утром звонил, проверял, встала ли по будильнику. Я предложила ему выгуливать вечером собаку, но он отказался, тогда уже на третий день я приготовила ужин и ждала его.

Прошло пять дней, семь, а казалось, эпопея с реанимацией длится не один месяц. Звонила из Севастополя мама, я ничего ей не сказала, приедет – узнает. Позвонила из Парижа жена Пьера, Мари. Спрашивала, как Митя. Фил пытался мне дозвониться, но никто не брал трубку. Экспедиция уже отправилась в путь, и вряд ли у них скоро появится возможность соединиться с Парижем или Питером. Перед отъездом Фил говорил с нашей Академией наук, мне выделили матпомощь, будут звонить, чтобы узнать, когда ее привезти. А еще Фил просил напомнить, чтобы я не забыла подсунуть Митьке кипу, когда он будет в состоянии их снова прочесть.

Это напоминание меня очень раздосадовало: прочтение кипу ему важнее жизни ребенка! Может, я и не справедлива, но уж очень зла! Очень зла!