Одинокий пастух

– Я буду звонить! Пожалуйста, запиши точно, что он скажет. И дай ему все кипу, какие найдешь, ладно? Это чрезвычайно важно. Запиши дословно.

Эка, достало его! Но и меня тоже достало. Я не занималась с Митькой инковедением, после его рождения я постепенно теряла к инкам интерес, тем более обиды на Фила проецировались у меня на инков, как на сторонников Фила, а значит, тоже моих обидчиков.

– До вечера! – сказала я. – Все запишу, не беспокойся.

– И знаешь, что еще интересно, – остановил он меня, – точное время каравана в пути известно – двое с половиной суток.

Мы спустились к Сандре, я натянула на Митьку капюшон и насильно запихнула в машину. Крепко прижала его к себе, мы всегда так ездили в машине – он лицом в мой бок. А думала я о Филе. Хорошо думала. Вспомнила, как однажды он спросил, плакала ли я когда-нибудь над книгами, и когда в последний раз. Может, это и глупо, но я плакала над очерком Гиляровского о Саврасове. Он удивился. А через какое-то время, когда я обиделась на него по какому-то поводу и надулась, он обнял меня и сказал: «Я ведь прочел Гиляровского о Саврасове. Я не заплакал, но я понял, почему тебя полюбил».

Фил впрямую о любви никогда мне не говорил, все с шуточками. Но Фил все понимал, а почему я плакала, не всякий понял бы. Как можно плакать над очерком? А было так. Накануне я видела сцену, которая меня поразила. Приехала машина, с нее спустили столик, на нем два больших термоса, из которых женщина черпала половником и наливала в миски суп, кормила бомжей и бедных. Одни стояли вокруг, другие сидели на поребрике тротуара, на ступеньках в парикмахерскую. Все разные. Одни в таком же рубище, в каком, наверное, Саврасов ходил, другие в мятых тряпках из сэконда, был один интеллигентного вида, в очках, в клетчатой рубашке. Как они ели! Самоотреченно, сосредоточенно. И вот читаю у Гиляровского, что Саврасов, знаменитый художник, в старости спился, стал бомжом, ходил в рубище, ни у кого ничего не просил. У Гиляровского об этом очень жалостливо написано. Я представила Саврасова, вспомнила вчерашних и заплакала. Я так любила его картину «Грачи прилетели».

Мы миновали город, выехали на шоссе.

– Ты знаешь, – сказала я Сандре, – похоже, Митька прочел письмена инков, узелковое письмо.

– Ни фига себе! Ты уверена?

Не ожидая ответа, я спросила Митьку, как он прочел эти узлы.

– Митя увидел, – сказал он не сразу.

– Где увидел, где?

– Митя не знает.

Это написано было?

Пожатие плеч. И тут я вспомнила, как он количество строчек и слов басни Крылова назвал.

– В воздухе было написано?

Молчание.

– По-русски написано?

– Митя не знает.

Его заклинило, стал повторять, что не знает. А я вообразила себе тропу инков, каменистую почву, Фил идет впереди, я смотрю на его спину, на ноги в кедах, на поседевшие волосы, торчащие из-под бейсболки, и думаю: раньше я любила этого мужчину, я без памяти любила…

Потом внезапная чернота.

О жизни и смерти

Надо мной навис какой-то человек, но я перевернулась лицом в кювет, заросший травой, и меня вырвало. Перед глазами качался хилый, просвечивающий на солнце, колокольчик. Смотрела и смотрела на цветок, замерла. Я знала, что случилось самое страшное, что могло случиться, а потому длила секунды, пока ужас еще не обрушился на меня. Но что-то заставило действовать. Попробовала перевернуться, сесть, потом встать, мне помогли. Сначала ничего не увидела из-за людей и машин, потом неожиданно передо мной открылось пространство, а там, боком ко мне, покореженная машина. Из левой передней дверцы высовываются две ноги ниже колена, аккуратно сложенные, как у куклы. И все это в полной тишине.

Как сомнамбула, пошла от страшной машины в другую сторону, потерянно повторяя: «Там был мальчик… Там был мальчик…» Видимо, мне уже не первый раз кто-то кричал в ухо: «Жив мальчик, жив!»

Голова моя совершала большие круги, но я просила отвести меня к мальчику и, если бы меня никто не поддерживал, вряд ли достигла бы санитарной машины и залезла в нее. Там я завалилась, а очнулась уже в больнице.

Митю я так и не видела, хотя он будто бы был в той же санитарной машине и здесь, в больнице. Меня собирались госпитализировать, но я требовала показать ребенка, кричала: «Имею право! Я мать!» Истерику прервал один доброжелательный санитар, он сказал: «Заткнись, дура, пока тебя в смирительную рубашку не завернули». Но со мной и без того управились, вкололи что-то, и я проспала в боксе до вечера, а потом снова стала требовать показать ребенка. В конце концов мне велели подписать отказ от госпитализации, сообщили, что я могу навестить ребенка завтра утром, и спросили телефон родственников, которые могли бы забрать меня домой. Я назвала телефон соседей Сандры, не знаю, что ответили соседи, но я уже и сама вспомнила, где она. И тогда я дала телефон Геры.

Мы ехали на такси, потом Гера почти на руках заволок меня в квартиру, поил чаем с медом и укладывал в постель. Я все время спрашивала, правда ли, что Митька жив, и он утверждал, что жив, завтра мы поедем в больницу, нужно только взять паспорт и его свидетельство о рождении.