Одинокий пастух

Ночью я показала Гере, где раки зимуют. У меня была высокая температура, я бредила, облевала все вокруг, кричала, что Митьки больше нет, все мне лгут, и в первую очередь Гера. Проснулась в шесть и засобиралась в больницу. Самочувствие было отвратительным, но я помнила, что ночью творила что-то ужасное, оскорбляла Геру и орала, чтобы он убирался из моего дома, в общем, была не в себе. Гера спал в соседней комнате, он тоже проснулся. Я извинялась. Он пошел к себе, чтобы выгулять Басю, а вернувшись, сделал бутерброды и чай. Оказывается, вчера, когда я заснула, звонил Фил, будет звонить сегодня. Гера талдычил, что у меня сотрясение мозга, мне нужен постельный режим и покой, а в больницу он сам поедет. Но я хотела своими глазами увидеть Митьку. Гера схватил «частника», и мы поехали.

В больнице я узнала, что Митька в коме. Гера знал об этом еще вчера. Он обнял меня за плечи, потому что я плохо держалась на ногах, впала в беспомощно-отчаянную идиотию и повторяла: «Он выживет? Он выживет?», хотя мне сообщили, что это известно только богу. И сколько Митька будет в коме, тоже известно только ему.

– Все, что связано с мозгом, предсказать практически невозможно.

А я опять:

– У нас есть шанс?

– Пока человек жив, всегда есть шанс.

Врач убегал от меня как черт от ладана. Но теперь его прихватил Гера.

– Какие лекарства нужны?

– Лекарств, молодой человек, в таких случаях не требуется. Их просто не существует. Не изобрели. Основное лечение – поддержка жизненных функций организма, чтобы мозгу дать возможность восстановиться самостоятельно. Насколько это выполнимо.

Я ничего не понимаю, ничего не могу запомнить: ушиб головного мозга первой степени, мозговая контузия, сдавливание левого (или правого?) полушария, травматический шок, что-то еще, еще… Я хочу быстрее его увидеть и боюсь этого. Сестре, наверное, лет пятьдесят, лицо усталое, голос прокуренный. Она объясняет, что мы можем находиться в реанимации с восьми до восьми. Санитарок нет, а на ней еще восемь палат.

– И все в коме? – спрашиваю с ужасом.

– Почему же все? Те, что в коме, – отдельно. А вы, папаша, можете дежурить попеременно с женой, – обращается она к Гере. Делать там нечего, малец лежит себе и есть не просит. Но нужно его ворочать, обтирать, потому что иначе пойдут пролежни. В палате есть еще один коматозный-бесхозный, его тоже надо обслуживать. И пол подтирать, убирать. Пошли.

Она тянет меня за рукав, и я иду.

– Сколько тут лежат, по вашему опыту? – спрашиваю.

– Бывает, и день лежат, а бывает – год.

– У вас такое было?

– У нас – нет. Год у нас никто не лежал.

– Как скоро пойдут пролежни?

– А кто тебе сказал, что это обязательно? Пойдут или нет – от тебя зависит.

Гера плелся за нами и просил сестру обратить на меня внимание, потому что у меня сотрясение мозга, но она шуганула его, сказав, что не надо ее учить, сама ученая.

По коридору, покрытому старым стершимся линолеумом, свернули в какой-то отсек, аппендикс, а там дверь. Сестра открыла ее, и я увидела что-то страшное. Я знала, что это Митька, но рассмотреть не могла. Весь он был окутан проводами и трубками, они не торчали разве что из ушей, а лицо крест-накрест перекрывали ленты пластыря, держащие эти трубки. Рядом громоздилась тумба с экраном, на котором бежали паутинные дорожки ломаных остроконечных линий, пугающих зигзагов. У изголовья – капельница. Тело под простыней показалось до странного маленьким, а рядом что-то белое, похожее на спеленатого ребенка. Ну да, ведь у него сломана рука и ребра… Это рука в гипсе.

Я такое видела в кино, в комедиях. Там лежали фюнесы и бельмонды, замотанные бинтами, с ногами, загипсованными и подвешенными, они вскакивали и убегали на одной ноге или, еще почище, пытались поцеловаться с девушкой в щелку меж бинтов. А в драмах видела, как зигзаги на экранах аппаратов внезапно обрываются, и безвольное перо чертит прямую линию. Это значит – пациент умер.

Нет, все это не со мной.

– Ты меня слушаешь? – раздался голос сестры.

Оказывается, все это время сестра вводила меня в курс дела, говорила о капельнице и аппарате искусственной вентиляции легких – ИВЛ.

– Не реви! – закончила она. – Контролируй эмоции, они передаются больному. Я скоро приду. С вопросами обращайся к Эльвире.

В палате находилась девчонка, моя ровесница, сидела и вязала что-то из розовой шерсти. Она вела себя спокойно, по-деловому. Может, потому, что в коме был ее брат, а не сын? Тем более брат – двоюродный. «Впиндюрился на мотоцикле в рефрижератор, и здесь уже четыре дня», – сообщила Эльвира. Выйдет ли из комы, и когда, ей тоже не сказали. На третьей койке лежал дядька преклонного возраста, ему качали кислород через шею. Это и был «коматозный-бесхозный». У него была дочь, ей звонили, но она не соизволила появиться.