Одинокое место

А вот и летний банкет издательства «Норстедтс». Неужели силы уже на исходе? Поработав с рукописью всего час, чувствую непреодолимую усталость. Остается только покориться ей. Мозг закипает. Кофе? Тогда я ночью не усну. Прилечь? Да, лучше всего поспать. Стоит коснуться головой подушки, глаза слипаются, и я погружаюсь в сон.

Все так хорошо начиналось. Я столкнулась со Сванте Бейлером[48] в переулках Старого города. Теплые объятия, искренний интерес к моему самочувствию, любезное: «Ты потрясающе выглядишь!» Брови и ресницы все еще до смешного короткие. Наверное, их утрата далась мне даже тяжелее, чем потеря волос на голове. Без бровей и ресниц грязь, пот, пыль попадают сразу в глаза и вызывают раздражение. В пустых волосяных мешочках воспаляются железы, натирают глазное яблоко. Из носа без волосков непрерывно течет. Кроме того, меняется лицо. Нелегко нарисовать брови с нуля. Где они вообще находились? Эти индивидуальные полоски посередине лица я раньше воспринимала как должное. Последний сеанс химиотерапии состоялся 28 декабря, а в мае у меня еще почти ничего не выросло. В Интернете я нашла совет рисовать брови на лобной кости над глазом, чтобы они не оказались слишком близко к векам.

Все это, разумеется, может показаться совершенно неважными мелочами. Но так быстро потерять лицо, которое ты узнаешь в зеркале, это тяжело. Тяжело видеть, что люди тебя не узнают. Легче думать так: я изменилась ровно настолько, насколько изменившейся себя ощущаю.

На летнем банкете «Норстедтс» все вышло глупо. Почти сразу разговор зашел о Катерине Паскуаль Сёдербаум[49]. Какая трагедия, умерла совсем молодой. От рака. Бокал в руке. Только не спрашивай, какой рак, был ли это рецидив, сколько прошло времени после постановки первого диагноза. Дрожь в ногах. Приятель и коллега ничего не знал о моей болезни, он радостно комментирует новую прическу – конечно, люди могут комментировать мои суперкороткие волосы, это ведь большая перемена. К тому же прокомментировать – значит увидеть, принять, одобрить… если бы не разговор о только что умершей женщине. От рака груди? И сейчас, почти год спустя, мне тяжело писать об этом. Я защищаюсь. От воспоминаний о том, как был поражен коллега, когда я рассказала, что была больна. Вполне возможно, моя бритая голова вызвала бессознательные ассоциации с онкологией, потому речь зашла о Катерине и о трогательной речи, которую произнесла ее дочь-подросток на похоронах. Моя младшая дочка плакала и просила пообещать, что я не умру. Каждый вечер мы засыпали под эти мольбы. Я отвечала: «Я сделаю все, что в моих силах». Тогда я еще не знала, насколько распространился рак. Моя старшая дочь отстранилась и кричала: «Уходи!», когда я стучалась к ней в комнату. И вот я стою во дворе среди коллег и что-то внутри меня настойчиво твердит: «Уходи. Иди домой! Прямо сейчас». И все-таки я остаюсь. Сижу, ем. Множество едва знакомых людей вопросительно смотрят на меня, но отводят взгляд, прежде чем я успеваю с ними поздороваться. Это в основном те, кто раньше узнавал меня, перекидывался со мной парой слов. Я узнаю их лица до сих пор.

За ужином я чувствую лишь страх смерти. Почти такой же сильный, как тогда, когда я прошла все обследования и ждала результатов – затронул ли рак скелет, брюшную полость, легкие, лимфоузлы. Дочь Катерины. Мне бы только остаться со своими девочками. Только бы быть с ними.