Одиссей Полихроніадесъ

Безумецъ былъ мудръ въ этотъ день; а досточтимый, мудрый не по лтамъ, искусный защитникъ православія и возноситель колоколовъ во славу имени христіанскаго, помолчавъ довольно долго и не подозрвая, вроятно, до чего внимательно ждутъ его отвта юношескія уши мои за дверьми балкона, отвчалъ ему, безумцу, на эти трезвенныя рчи его рчами… ужасными (другого эпитета я тогда не нашелъ для этого страннаго отвта).

— Нтъ! — сказалъ Благовъ медленно, печально и задумчиво, — нтъ!.. Я очень завидую вамъ, докторъ, что вы можете любить подобную жизнь и утшаться такими картинами… Для меня, къ несчастью, это непостижимо. Эта фамильярность, эта близость. Эти какія-то права какой-то женщины на меня!.. Этотъ неопрятный, отвратительный сонъ въ одной комнат!.. Эти смшные разъзды съ визитами вмст… «Вотъ, смотрите вс: мы мужъ и жена!..» Я не могу безъ отвращенія видть какого-нибудь умывальника общаго въ супружескомъ дом. Я не знаю, какими роскошными и раззолоченными чертогами надо окружить себя, чтобъ эта проза была сносна для меня!.. Къ тому же я не влюбчивъ, и какъ скоро любовь принимаетъ какой-то нжный характеръ, такъ я кром отвращенія ничего не чувствую!..

— Послушайте, — возразилъ Коэвино, — но если вы въ горести, въ болзни… Кто! О кто лучше женщины усмотритъ за вами.

Благовъ засмялся.

— Когда я боленъ, я люблю повернуться лицомъ къ стн и никого не видать. На что мн жена въ эти минуты, когда я кром ненависти и скуки ничего не нахожу въ себ? Не для того ли (тутъ смхъ Благова сталъ какимъ-то сатанинскимъ), не для того ли, чтобъ она видла меня въ такую именно минуту, въ которую я жалокъ и безсиленъ? Не лучше ли обыкновенный слуга, нанятый за деньги? Или старая сидлка, которая уже утратила всякій половой характеръ. Нтъ! болзни и недуги — это только новый поводъ ненавидть бракъ… Я говорю, поймите, не про учрежденіе брака, не объ этой нравственной такъ сказать конскрипціи, которую требуетъ отъ насъ общественный строй. Я говорю лишь о себ самомъ. «Да идетъ мимо меня сія чаша!» А учрежденіе я самъ защищать готовъ, хоть съ оружіемъ въ рукахъ. Есть люди, которые ненавидятъ молочную пищу, но изъ этого не слдуетъ, что надо перебить всхъ коровъ или перестать доить ихъ. Пусть это во мн развратъ и порокъ. Но я имъ доволенъ для моихъ личныхъ нуждъ и вкусовъ.

Я не могъ видть сквозь стну, что длалось въ это время съ лицомъ Коэвино; я слышалъ только, что стулъ его стучалъ и двигался не разъ, я слышалъ, что онъ пытался не разъ прервать Благова горячимъ возгласомъ: «А я! а я! ха, ха! Je vous comprends, mais moi!» Но Благовъ, всякій разъ ударяя звонко рукой по желзной ршетк балкона, говорилъ: «pardon, je vais finir» и, возвышая свой рзкій голосъ, опять медленно и систематически продолжалъ.

Они говорили еще долго, и я долго ихъ слушалъ съ изумленіемъ. Коэвино уже давно согласился со всмъ, все уступилъ, опять сталъ безумцемъ, опять хохоталъ и сказалъ даже такъ:

— Apr`es tout, la meilleure femme du monde, c’est la femme d’autrui.

И Благовъ… Благовъ отвтилъ на это… Какъ бы ты думалъ, что?

— Да, пожалуй… если только это не надолго. А если привязаться и привыкнуть къ этой чужой жен и если мужъ при этомъ не ревнивъ, не опасенъ, равнодушенъ, какъ у насъ въ Россіи, напримръ, равнодушны мужья, то и это становится очень подло и гадко!

Нсколько секундъ посл этого молодой консулъ помолчалъ и потомъ вставая сказалъ доктору:

— Подождите, я вамъ прочту одно стихотвореніе.

Съ этими словами онъ показался въ дверяхъ балкона.

Я закрылъ себ лицо моею книжкой; но такъ, что могъ видть его немного. Благовъ, замтивъ меня, сначала какъ будто удивился и сказалъ:

— Ты здсъ?

Потомъ прибавилъ посл минутнаго колебанія (ахъ! какъ бы дорого я далъ, чтобы знать, что онъ думалъ обо мн въ эту минуту? Не подумалъ ли онъ, что при мн не надо читать эти стихи?):

— Поди, у меня на стол развернутая желтая книжка…

Я принесъ желтую книжку, и Благовъ, возвратясь на балконъ къ доктору, прочелъ ему съ большимъ чувствомъ нсколько французскихъ стихотвореній, изъ которыхъ одно я запомнилъ легче, потому что оно было очень просто, но поразительно.

Adieu, Suzon, ma rose blonde
Qui fut `a moi pendant huit jours…
Les courts plaisirs de ce monde —
Font souvent les meilleurs amours!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Paff! C’est mon cheval qu’on apprette…

Какъ онъ громко, какъ страстно читалъ эти простые стихи (и какъ скоро, увы! привыкъ и я въ обществ русскихъ цнить такую простоту!).

Нагнувшись немного въ сторону на диван, я могъ видть лицо Благова. Я видлъ красивое движеніе прекрасной руки его. «Paff! C’est mon cheval qu’on apprette!» Я видлъ хорошо строгій профиль его немного длиннаго и блднаго лица, лица даже слишкомъ строгаго и властительнаго для его возраста. (Ему вдь было всего еще двадцать шесть лтъ.)

Докторъ слушалъ. И его я видлъ. Его голова вздрагивала, смуглое лицо было томно, глаза задумчивы.