Одиссей Полихроніадесъ

— А, варвары! годдемъ! варвары!.. Нтъ, врете, я хуже васъ варваръ! Я, варваръ, я!.. — И увелъ отца домой. А на другой день пошелъ въ конакъ, засталъ тамъ только того чиновника, который вмсто паши векилемъ19 былъ потому, что паша ухалъ въ Галацъ по длу, и говоритъ ему:

— А, это ты, ты… посягаешь на чужихъ подданныхъ… Васъ просвщать хотятъ, а вы анархію варварскую сами заводите. Такъ вотъ я вамъ еще хуже анархіи заведу…

— Pardon, мусье консулосъ, pardon! — говоритъ ему несчастный векиль: — Кофе, эффенди мой, чубукъ одинъ, садитесь, садитесь, господинъ консулъ.

— Не сяду! не сяду! Сяду я дома и лорду Бульверу самому напишу сейчасъ, какъ ты, именно ты меня оскорбилъ и что я даже здсь больше служить не могу.

— Сядьте, успокойтесь, господинъ консулъ. Англія — великая держава.

— Нтъ, не великая, когда даже ты можешь ее оскорбить.

— Сядьте, умоляю васъ. Бре20, кофе! бре, чубукъ… Нтъ! Чего же вы желаете? все будетъ по-вашему.

— Сяду я, — говоритъ г. Вальтеръ Гей, — съ тмъ, чтобы писарь сейчасъ написалъ тескере на проздъ Полихроніадесу на родину.

— Какъ турецкому подданому, эффенди мой, извольте…

— Нтъ, — говоритъ Вальтеръ Гей.

— Аманъ! аманъ! Что же съ моею головой будетъ, господинъ консулъ! Что съ нею будетъ, если я пропишу на паспорт его эллинскимъ подданнымъ, когда мое государство его таковымъ не признаетъ, и вы сами знаете, что онъ райя.

— Да, райя; а ты не пиши и не юнанъ тебааси, и не Османли тебааси, а просто эпирскій уроженецъ и торговецъ города Тульчи.

— Извольте, извольте, но что скажутъ его противники? Что закричитъ Петраки-бей посл этого? Эффенди мой, эти люди очень сильны у насъ! очень сильны!

— Такъ это у васъ девлетъ? Такъ это у васъ держава, чтобы носильщика, хамала, Стояновича этого, чтобы болгарскаго мужика Петраки-бея, предателя и вора, трепетать!.. Прочь чубуки! Прочь кофе!

— Пишемъ, пишемъ, какъ вы говорите, эффенди мой! Дружба — великое дло!

— Великое! великое! — говоритъ Вальтеръ Гей.

И кончилъ онъ такъ дло и отправилъ отца на родину, а Петраки-бею отъ себя веллъ сказать, чтобъ онъ ему на улиц не встрчался бы долго, долго, потому что онъ человкъ больной и легко раздражается.

Передъ отъздомъ своимъ отецъ, однако, чтобы сердце его было въ Загорахъ покойне, упросилъ г. Діамантидиса (того двоюроднаго брата моей матери, который изъ Аинъ пріхалъ и въ Тульч мельницу собирался строить) остаться за него поручителемъ передъ турецкимъ начальствомъ по длу Стояновича. Не хотлось ему также при этомъ и турокъ оскорблять такимъ видомъ, что онъ ихъ знать не хочетъ и не боится и всю надежду возлагаетъ лишь на г. Вальтера Гея.

Векиль самъ ему много жаловался на англійскаго консула и спрашивалъ:

— Безумный онъ человкъ должно быть и очень грубый? Политики никакой не знаетъ, кажется?

Отецъ смясь сознавался намъ, что онъ векилю польстилъ и о своемъ спасител отозвался безъ особыхъ похвалъ:

— Больной человкъ, — сказалъ онъ и благодарилъ векиля.

Затрудненіе процесса нашего состояло въ томъ, что признать отецъ этого долга небывалаго не могъ. А тиджаретъ два раза уже возобновлялъ дло это и оба раза находилъ средства ршать его въ пользу Петраки-бея Стояновича. Въ Константинопол Стояновичъ тоже былъ силенъ, а греческое посольство слабо. Проценты между тмъ все росли и росли въ счетахъ Петраки, и мы могли, наконецъ, если дло протянется еще долго и все-таки ршится не въ нашу пользу, потерять почти все наше состояніе. Были минуты, въ которыя отецъ готовъ былъ уже и на соглашеніе; но двоюродный братъ моей матери Діамантидисъ отговорилъ его. Прошли слухи, что въ Тульч откроютъ скоро русское консульство. «Тогда, совтовалъ ему дядя Діамантидисъ, постарайся перевести какимъ-либо изворотомъ весь этотъ процессъ на имя кого-нибудь изъ русскихъ подданныхъ на Дуна или самъ създи въ Кишиневъ и возьми себ тамъ русскій паспортъ. Русскіе защитить сумютъ. А Вальтеръ Гей хорошъ, когда бить надо, на тяжбы же, самъ ты знаешь, какъ онъ безтолковъ и неспособенъ».

Послушался отецъ совта дяди и отложилъ мысль объ уступк и соглашеніи.

Исторія г. Вальтера Гея, разумется, всхъ насъ поразвеселила, мы ей весь вечеръ смялись; но болзнь глазъ отцовскихъ и тяжба эта не только старшихъ огорчали, они и меня страшили; особенно когда отецъ говорилъ: «Я прежде не хвалилъ нашъ загорскій обычай рано жениться; а теперь завидую тмъ, которые женились почти дтьми. Если бъ я женился не поздно, Одиссею было бы теперь не шестнадцать лтъ, а двадцать и боле лтъ. И онъ могъ бы уже помогать мн, могъ бы на чужбину похать, а я бы здсь отдохнулъ, наконецъ, во святой тишин и лъ бы кривой-слпой старикъ свой домашній хлбъ.

Очень страшно мн становилось думать о чужбин и о борьб со злыми и хитрыми чужими людьми.