Одиссей Полихроніадесъ

— Совсмъ не мошенникъ этотъ юноша, — говорилъ онъ моей матери. — Что онъ за купецъ? Купецъ долженъ быть умный, хитрый, интриганъ, чтобы головы не терялъ, чтобъ и совсти не было… Вотъ этотъ купецъ! А онъ дуракъ у васъ, очень добръ и честенъ. Ему въ учителя бы хорошо. Вотъ какъ я. Что ты открылъ огромные глаза на меня и смотришь?.. Э, здравствуй, братъ! Чего не видалъ? Видите, какой онъ у васъ тяжелый и толстоголовый. Болгарская, а не эллинская голова, я вамъ скажу. Глядя на тебя, человче мой, даже противъ воли панславистомъ станешь; скажешь: и правда, что въ Загорахъ течетъ не эллинская наша кровь! Вотъ и горе намъ чрезъ тебя…

Шутками и шутками, понемногу пріучалъ онъ мать къ той мысли, чтобы меня учителемъ оставить въ Загорахъ, хотя бы не навсегда, а на нсколько лтъ.

Матери эта мысль стала нравиться; она со слезами вспоминала о томъ, что ей придется со мной разстаться, и примръ столькихъ другихъ эпирскихъ матерей, которыя разстаются точно такъ же съ сьновьями, мало утшалъ ее.

— Онъ у меня единородный, — говорила мать. — У другихъ много дтей.

Старушка Евгенко спорила съ ней; она была крпче ли сердцемъ, на горе ли позабывчиве — не знаю.

— Такъ написано загорцамъ, Эленко, — говорила она матери. — Такъ имъ написано, чернымъ и несчастнымъ. У Бога такъ написано. У меня сынъ мой, первый твой мужъ, не былъ тоже единороденъ, глупая ты! Э, умеръ! Господи, спаси его душу. А Богъ тебя мн послалъ, чтобы за мной смотрла.

— Велико утшенье! — отвчала моя мать. — Велико мое смотрнье за тобой… Ты за мной смотришь, а не я за тобой. Мое смотрнье — на диван сидть да чулки вязать, а ты сама виноградники роешь. Такого для себя утшенья, какое я для тебя — подъ старость не желаю. Мы до сихъ поръ все еще твой хлбъ димъ, а не ты нашъ…

И старуха бдная рада, смется, такъ и умираетъ отъ смха, руками по колнамъ себя ударяетъ. Какая-де эта Эленко наша — шутница, забавница, діавольскаго ума женщина! Все найдетъ, все какъ слдуетъ, всякую рчь и всякое слово!

Впрочемъ бабушка наша веселая на все была согласна.

— Э! Одиссей, и такъ хорошо. Оставайся, дитятко, съ нами… Будешь учителемъ. Малымъ всмъ дточкамъ нашимъ станешь Божіи вещи объяснять… Такъ сдлалъ Богъ, такъ сдлалъ Богъ… И женимъ потомъ мы тебя въ этомъ ли сел или изъ Чепелова какую-нибудь «гвоздичку душистую», «лампадку раскрашенную и расписанную» посадимъ на мула съ музыкою громкой… дзининь! бумъ, бумъ! барабанъ!.. привеземъ сюда, чтобы благоухала въ дом и свтила намъ… Дулама шелковую на свадьбу наднешь, шубу на лисьемъ мху, платочекъ съ расшитыми концами за поясъ персидскій заткнешь. Феску назадъ… Ахъ! ты буря и погибель моя!

— Браво, браво! — говорилъ Несториди. — Такъ, такъ, это все хорошо! Гименей, дня на три торжество и веселье; а посл иго, яремъ вмст надо покорно и свято нести… О сизигосъ — значитъ супругъ, несущій вмст ярмо. И сизигосъ — значитъ супруга, та, которая несетъ вмст съ нимъ ярмо. Пашите вмст, друзья мои тяжкую пашню жизни земной… Увы!.. такъ оно, Одиссей, однако все же гораздо легче оставаться здсь, чмъ хать далеко и претерпвать недостатки и неудачи по ханамъ холоднымъ, странамъ далекимъ и нердко варварскимъ… Ты же тихъ и кротокъ, какъ агнецъ, и хотя я и шучу, что ты глупъ, ты, напротивъ того, очень способенъ, но не знаешь ты, мальчикъ ты мой, что такое чужбина!..

И когда начиналъ вдругъ говоритъ этотъ суровый и жесткій человкъ такъ снисходительно, дружески и мягко, не могу я теб выразить, до чего услаждалось мое сердце и чего бы я не готовъ былъ для него сдлать тогда.

Но мать моя справедливо отвчала ему: «Прежде всего посмотримъ, что скажетъ мой мужъ. Онъ глава дома, и мы ожидаемъ теперь его возвращенія. Не нашему уму, деревенскихъ и неученыхъ женщинъ, судить о такихъ длахъ!»

— Пусть будетъ такъ, — соглашался учитель.

Отца моего точно мы ждали каждый день… Два слишкомъ года прошло уже съ тхъ поръ, какъ онъ привезъ меня съ матерью въ Загоры и возвратился на Дунай. Онъ писалъ намъ, что на счастье его въ Тульчу пріхалъ недавно изъ Аинъ двоюродный братъ моей матери, человкъ очень богатый и съ вліяніемъ. Онъ купилъ себ домъ и открылъ на Нижнемъ Дуна обширную торговлю хлбомъ, и думаетъ завести большую паровую мельницу на берегу рки. Быть можетъ, отецъ упроситъ его стать поручителемъ по длу Петраки-бея и Хахамопула и тогда сейчасъ же прідетъ самъ въ Загоры. Онъ писалъ еще намъ печальную встъ о томъ, что глаза его очень слабютъ.

VII.

Наконецъ дождались мы отца. Пріхалъ онъ подъ вечеръ. Какъ мы были рады, что говорить! Онъ поцловалъ руку у коконы-Евгенко, а мы вс, и мать, и я, и Константинъ-старикъ, у него цловали руку.