Одиссей Полихроніадесъ

Посл ухода русскихъ изъ Добруджи, когда у насъ опять стали везд султанскія войска, отецъ мой едва было не лишился жизни.

Нашлись добрые люди, которые даже не изъ мести и не по злоб личной на отца, а лишь изъ желанія угодить турецкому начальству и выиграть отъ него деньги, донесли на отца моего, что онъ русскій шпіонъ.

Сказать теб, что онъ русскимъ начальникамъ не передавалъ никогда, гд турки и что они длаютъ, этого я не скажу.

Конечно, было и это; но станешь ли ты его хулить за это? Или лучше было длать такъ, какъ валахи длали около Букурешта, когда они туркамъ русскихъ продавали.

Призвали отца къ паш. Отецъ зналъ, что доказательствъ никакихъ противъ него нтъ; помолился, поплакалъ съ нами, матушка на островъ Тиносъ серебряную большую лампаду общала, и стали ждать его и молиться. Я былъ еще малъ; сталъ бгать и кричать; а мать говоритъ: «Кричи! кричи, веселись — теперь отцу, можетъ быть, голову ножомъ турки отрзали». И я утихъ…

Такъ дв недли прошло; сидимъ мы однажды вечеромъ; застучали въ дверь. Испугались вс, а это батюшка возвратился веселый. Освободили его турки, и спасъ его самый тотъ турокъ, который долженъ былъ убить его.

Доносъ былъ тотъ, будто отецъ мой далъ чрезъ Дунай всть казакамъ (уже посл отступленія русскихъ въ Молдавію), что въ Тульч войска турецкаго мало. Тогда казаки ночью чрезъ рку переправились и кинулись въ городъ вскачь… это и я помню… крикъ какой поднялся… Турокъ точно было немного, и они вс разсыпались въ испуг. Я ихъ не виню въ трусости за это. Очень это было неожиданно, и казаки слишкомъ страшно кричали ура! Убить никого не убили; а только повеселились турецкимъ испугомъ и въ плнъ никого не успли взять, потому что сами замшкать боялись. Украли мимоходомъ кой-что, безъ разбора, христіанскій ли домъ или турецкій; это они успли и ушли. Вотъ по этому самому длу въ особенности и былъ на моего отца доносъ.

Отецъ стоялъ на одномъ слов, что онъ ничего не знаетъ объ этомъ дл, и спрашивалъ «гд жъ доказательства?» Показывалъ, что онъ во всю недлю предъ этимъ въ Бабадаг далеко отъ берега былъ и ни съ кмъ изъ своихъ не видался. «Кого жъ онъ послалъ русскихъ извстить?» Паша не хотлъ слушать и веллъ его отвести къ палачу. Повели отца къ небольшому домику въ сторон того села, гд паша тогда жилъ; подвели къ двери, отворили эту дверь и втолкнули его туда… Отецъ сколько разъ объ этомъ ни разсказывалъ, всегда у него губы тряслись и голосъ мнялся. Закачаетъ головой и скажетъ: «увы! увы! дтки мои, какъ страшно! это совсмъ не то, что война, гд у человка кровь кипитъ… а это дло холодное и ужасное… Посмотри на курицу, и та какимъ голосомъ страшнымъ кричитъ, когда ее рзать несутъ… Съ тхъ поръ я и куринаго крика не могу даже такъ спокойно слышать, поврьте мн, дтки мои. И вотъ однако спасъ меня Богъ!»

Остался отецъ въ этой комнатк и видитъ — сидитъ въ сторон у очага худой турокъ съ длинными усами. Оружія по стнамъ много. Понялъ отецъ, что это и есть джелатъ4, который долженъ его убить.

Отецъ ему поклонился, и турокъ говоритъ ему: «здравствуй» и приглашаетъ вжливо ссть около себя.

Отецъ слъ. Началъ турокъ спрашивать, откуда онъ и какъ его имя. И что отецъ скажетъ, онъ все ему: «Такъ, хорошо, очень хорошо!» И потомъ еще разъ спросилъ у него, какъ его имя, чтобъ онъ повторилъ. Отецъ сказалъ ему, и показалось отцу, что джелатъ какъ будто иначе взглянулъ на него.

— А есть у тебя братья? — спросилъ потомъ турокъ.

Отецъ сказалъ, что есть два брата.

— А гд они?

— Одинъ въ Греціи, а другой умеръ.

— А который умеръ, чмъ занимался, гд жилъ?

Отецъ сказалъ ему и объ этомъ.

— А въ Софь не жилъ твой братъ?

Вспомнилъ отецъ, что онъ долго жилъ и въ Софь и ханъ тамъ держалъ.

— А никогда онъ ничего теб не разсказывалъ про этотъ ханъ или про какихъ-нибудь людей?

Не помнилъ отецъ; однако нарочно сталъ будто припоминать, чтобы хоть минутку еще на этомъ свт прожить. Измучился наконецъ, и слезы у него изъ глазъ потекли, и сказалъ онъ турку:

— Не спрашивай у меня больше ничего; ага мой эффенди мой. Я въ твоей вол и припомнить я больше ничего не могу; у меня одна памятъ — о бдной жен моей и моихъ сиротахъ несчастныхъ!

— А ты разскажи мн, — говоритъ турокъ, — кто на тебя эту клевету выдумалъ?

Отецъ повторилъ ему то, что сказалъ паш.

— А ты мн скажи, чорбаджи, — говоритъ тогда турокъ, — радъ вдь ты былъ, когда ваши московскіе сюда пришли и Тульчу забрали и Силистрію осадили. Ты мн, чорбаджи, правду говори только и меня ты не бойся.

— Что жъ, я теб скажу, — отвтилъ ему отецъ, — вра у нихъ съ нами одна…

— Это ты хорошо говоришь, чорбаджи. И вижу я, что ты человкъ не лживый, а прямой и добрый. Все, что ты сказалъ, все правда. Сиди здсь, я скоро вернусь, а ты сиди и не бойся.

Вышелъ турокъ и заперъ отца снаружи. Долго ждалъ отецъ и молился. Наконецъ турокъ вернулся и смется:

— Иди съ Богомъ, куда хочешь. И лошадь твоя здсь. Да скачи скорй, чтобы тебя не вернули. И узжай потомъ куда-нибудь подальше и отъ насъ, и отъ русскихъ.

Не вритъ отецъ и подумать не знаетъ, что такое случилось. И сказалъ онъ аг этому: