Одиссей Полихроніадесъ

— Ага мой, не могу я съ этого мста тронуться, пока не узнаю, за что ты меня такъ милуешь.

— А вотъ за что, — говоритъ ему турокъ. — За то, что весь вашъ родъ люди хорошіе, другихъ милуете и васъ надо миловать.

— Слушай, — говоритъ, — садись на коня. Я самъ тебя до другого села провожу, никто тебя не тронетъ.

И разсказалъ отцу, что тотъ отцовскій братъ, дядя мой, который ханъ держалъ, его брата спасъ и кормилъ.

хали долго вмст, около часа, и ага ему исторію брата разсказывалъ.

Дядя мой держалъ ханъ около Софьи; а братъ этого турка былъ ученикомъ налбанта5 въ самой Софь. Онъ былъ молодъ и красивъ. У паши, который тогда начальствовалъ въ Софь, была возлюбленная христіанка; жила она въ своемъ домик на предмсть, не далеко отъ того хана, гд молодой Джемали лошадей ковалъ. Любилъ Джемали наряжаться и щеголять на дикихъ и злыхъ жеребцахъ. Случалось часто, что онъ мимо сосдки въ пестрой одежд скакалъ: и не зналъ, что она всегда на него изъ-за ршетки въ окно глядла.

Потомъ нашла она случай познакомиться съ нимъ, нанимала телжку въ ихъ хану; кисетъ ему вышила и велла одной старушк ему передать. Эта же старушка сказала ему:

— Джемали-ага, госпожа моя велла теб сказать, что она теб табаку хорошаго хочетъ дать изъ окна вечеромъ; она тебя очень жалетъ и говоритъ: какой юнакъ, на бейопуло6 больше похожъ, чмъ на простого человка!

— Такъ узнали они близко другъ друга и впали въ грхъ, — говорилъ отцу тотъ турокъ. — Узналъ и паша. Тогда было все проще въ Турціи, и погибнуть было легче, но легче и спастись. Схватили Джемали въ саду у христіанки молодой и привели въ конакъ.

— Ты кто такой? — закричалъ грозно паша, — что по ночамъ въ чужіе дома заходишь; и черезъ стны лазаешь? Кто ты такой, собака, скажи?

— Мы иснафы, паша, господинъ мой, — иснафы мы, самимъ вамъ это извстно.

Паша покраснлъ и закричалъ:

— Пошелъ вонъ, оселъ!

Въ чемъ же тутъ секретъ былъ, что паша смутился? Иснафами зовутся люди одного ремесла, одного цеха, и самое это слово употребляется иногда иначе, аллегорически.

Мы съ тобой иснафы, то-есть товарищи, одного ремесла люди; кумовья, если хочешь…

А паша и самъ по ночамъ у этой христіанки бывалъ, и бдный Джемали и не ожидалъ, что онъ такъ остроумно и колко отвтитъ. Двое, трое изъ старшихъ чиновниковъ-турокъ даже улыбнулись, не могли воздержаться.

Однако, хотя паша и выгналъ Джемали, но все-таки веллъ потомъ, чтобы заптіе его взяли и отвели въ тюрьму. Джемали притворился вовсе покорнымъ и слабымъ; двое заптіе вели его и сначала держали, а потомъ одинъ и вовсе оставилъ. Какъ увидалъ онъ это и расчелъ куда можно бжать, вырвалъ вдругъ у одного пистолетъ, ранилъ другого и бросился черезъ разоренную стнку стараго кладбища, бжалъ, бжалъ; просидлъ потомъ до вечера въ разрушенной бан одной, вспомнилъ о моемъ дяд и ушелъ ночью къ нему въ ханъ за городъ. Дядя мой пряталъ и кормилъ его дв недли, а потомъ переправилъ черезъ Дунай въ Валахію, и оттуда Джемали вернулся опять въ Турцію инымъ путемъ. Такъ какъ за нимъ никакого преступленія важнаго не было, то онъ боялся лишь ревности и мести того паши, котораго онъ оскорбилъ, а не другихъ начальниковъ. Когда Джемали увидался съ братомъ своимъ, онъ разсказалъ ему все это и прибавилъ еще:

— Ты положи мн клятву, что гд бы ты ни встртилъ родныхъ загорскаго Дмитро Полихроноса или его самого, ты послужишь и поможешь и ему, и всему роду его. Онъ мн теперь и до конца жизни моей все равно какъ вламъ, побратимъ7.

Вотъ какъ чудесно спасся отецъ мой. Онъ и говорилъ, что въ его жизни два чуда было: встрча съ матерью моей и съ этимъ туркомъ, Мыстикъ-агою.

— А какое лицо у него было грозное, у Мыстикъ-аги, — говорилъ иногда, вздыхая глубоко, отецъ. — Худое лицо, печальное, безъ улыбки! Усы длинные и острые въ об стороны, туда и сюда стоятъ. Кто бы могъ ожидать такой доброты?

Мать моя думала, напротивъ того, что отцу это такъ показалось отъ страха и что у Мыстикъ-аги было обыкновенное турецкое лицо.

Отецъ мой любилъ объ этомъ событіи разсказывать и, обращаясь ко мн, грозился мн рукой и говорилъ:

— Заклинаю я тебя, Одиссей, всмъ священнымъ, если и меня на свт не будетъ и если когда-нибудь Мыстикъ-ага напишетъ теб о чемъ-нибудь прося или въ домъ твой прідетъ, то вспомни объ отц твоемъ и всякую просьбу его исполни. Въ дом же твоемъ почетъ ему окажи большій, чмъ бы ты самому великому визирю оказалъ. Служи ты ему самъ, и если жена у тебя будетъ, то хотя бы дочь эллинскаго министра или перваго фанаріотскаго богача за себя взялъ, но я хочу, чтобъ эта жена твоя туфли ему подавала, и чубукъ, и огонь, и постель ему сама бы руками своими, слышишь ты, въ дом твоемъ постлала! Слышишь ты меня, мошенникъ ты Одиссей? Это я, отецъ твой, теб, Одиссей, говорю! Прощаясь съ Мыстикъ-агою, я такъ и сказалъ ему:

— «Эффенди и благодтель мой, паша мой, домъ мой — твой домъ отнын! И жена и дти мои, и дти дтей моихъ — твои покорные слуги!»

А онъ, бдный, отвтилъ мн:

— «Вс мы рабы Божіи, чорбаджи!»