Одиссей

В этом и заключается самая страшная форма отчаяния – быть искаженной версией самого себя, идти себе наперекор. Без сомнения, это звучит довольно странно, но погодите немного, и вы увидите, что хуже и быть не может. Это отчаяние так сильно потому, что вы увидели и приняли самого себя. Вы не прячете свое Я за дверью, но и преодолеть отчаяние вам не удается. Вы стали свидетелем глубоко травмирующего события, которое невозможно исправить, бесполезно отрицать и трудно забыть. Кьеркегор много раз приводит в пример героя, страдающего именно такой формой отчаяния. Это Ричард III, как его изображает Шекспир в одноименной пьесе[60]. Мы видим хитрого и изворотливого горбуна, по головам прокладывающего себе дорогу к трону. Но при ближайшем рассмотрении он оказывается совершенно отчаявшимся человеком, чьи физические недостатки заставляют его чувствовать себя отверженным и неуместным в свете. Поэтому он опирается на самые темные стороны своей личности. В монологе, с которого начинается пьеса, герой говорит: «Мне сердцееда не пристала роль, не для меня и праздных дней забавы, – вот почему избрал я роль злодея…»[61].

Кьеркегор использует образ «жала во плоти», с явной отсылкой к апостолу Павлу. Хотя в его случае уместнее бы говорить не просто о жале, а о настоящем копье. Вытащить его нельзя. И я злюсь на него, злюсь на себя, злюсь на весь мир. Моим кредо становится: если вы видите меня таким, то такого меня вы и получите! Если я не могу быть сердцеедом, стану злодеем. А сильнее всего я ненавижу тех, кто пытается меня пожалеть за мои слабости. Потому что это не слабости – это неотъемлемая часть меня самого! Все вокруг превращается в пытку. Я отчаянно пытаюсь стать хозяином в собственном доме. Я хочу создать себя – стать себе богом или дьяволом, еще не понимая, что для того, чтобы обрести себя, я должен от себя отказаться. Я пока еще не готов. Лучше уж быть злодеем. (См. ил. 11. Уильям Блейк, «Улисс в пламени Ада».)

Я начал писать от первого лица. Иногда, нечасто. И это не случайно. Я с грустью узнаю себя в описанном выше типе отчаяния, но именно это последнее упрямое отчаяние охватывает меня в кульминационные моменты. Когда коллеги, возлюбленная, друзья или сыновья понимают меня слишком уж хорошо. Я вижу это и проклинаю их за правильные и оттого несправедливые выводы. Черт побери. Так вот каким вы меня видите? Вы меня еще не знаете! Я могу дойти до самого дна в моей одинокой ярости. В такие моменты проще спустить на тормозах, чем сохранить самообладание. Так алкоголик поддерживает в себе опьянение из страха протрезветь[62]. Я уже не могу остановиться. Моими мыслями и действиями руководит выпущенный на волю демон. Неугасимый огонь, который не пожирает вечности.

Неужели вы и в этом описании не узнали себя? Да бросьте. Кьеркегор очень точен в описании того, как мы замыкаемся в своей инаковости и по-своему понятой справедливости. Это во много раз проще, чем оказаться в свободном падении в своей слабости и хаосе, который она создает. Кьеркегор в своих произведениях неоднократно возвращается к образу «жала во плоти». Он рассказывает историю греческого воителя Эпаминонда, который в пылу битвы не стал вытаскивать попавшую в него, чтобы не истечь кровью. Так и люди иногда опасаются что-либо менять, потому что в противном случае есть риск умереть от кровопотери. Особенно если кажется, что стрела попала в самое сердце. В таком виде отчаяния есть что-то хрупкое. Но и что-то упрямое, суровое и ожесточенное. В книге «Или-или» Кьеркегор доводит метафору стрелы/жала до логического завершения: «…и только когда человек затвердевает и ожесточается в нем в конечном смысле, он наносит вред своей душе… ибо тогда он закрывается в себе, тогда разумная его душа мучается, а само он превращается в хищного зверя, который не гнушается более никаким средством, ибо для него все является законной самозащитой»[63].