Одиссея 1860 года

Адмирал, верный обычаям восемнадцатого века, занимался вышиванием.

Ле Грей уже сидел, а не лежал, что стало заметным шагом вперед.

Теодороса, норовившего взобраться на ванты, привязали к ним матросы, которые дожидались теперь, когда он заплатит положенный выкуп.

Бремон давал урок французского бокса Полю и урок палочного боя Эдуару Локруа.

Ну а я грезил.

Любить море с такой страстью, что я могу воскликнуть вслед за Байроном:

О море! Одна любовь, которой я не изменял!

заставляет меня не только то, что в море я могу грезить сколько угодно, но и то, что я начинаю грезить там поневоле.

И в самом деле, та потребность в работе, что постоянно подстегивает меня, преследует за столом, в гостиной, подле друга, которого я люблю, подле красивой женщины, которой я восторгаюсь, не только полностью исчезает там, но и обращается едва ли не в отвращение.

И я, тот, кто находясь в Париже или за городом, упрекает себя за один-единственный час, проведенный вдали от моей любимой бумаги, от моего милого стола, от моих чернил, так легко стекающих с кончика моего деятельного пера, остаюсь бездеятельным на борту судна, причем не один час, а многие часы, не один день, а многие дни, не зная ни секунды усталости, утомления и скуки.

Едва мой взгляд теряется в бесконечной дали, мысль тотчас же уступает место грезе.

О чем я грежу?

Бог знает о чем! О бесконечности, о мирах, которые движутся у меня над головой, о море, которое колышется у меня под ногами.

И тогда в голове моей воцаряются восхитительные сумерки, куда более ласковые, чем утренний рассвет и вечерняя полутень; только курильщики опиума и любители гашиша способны понять это чувственное отсутствие воли.

Какого бы рода докука не вырывала меня из подобного полусна, я встречаю ее с улыбкой: разве не вернется ко мне мое гипнотическое состояние снова, как только я этого пожелаю?

И, добавим, «Эмма» словно намеренно создана для грез: едва коснувшись морской глади, она без всякого видимого усилия скользит по воде; кажется, что все по силам этой океанской птице, этому ливерпульскому лебедю; даже когда она идет крутой бейдевинд — а такой курс относительно ветра утомляет не меньше, чем штиль, — ее килевая качка едва ощущается; вы чувствуете, как шхуна рассекает волну, словно рыба, — без борьбы, без усталости, без боли, без единого скрипа корпуса, без единого стона снастей. В самый сильный шторм я спокойно сплю на ее борту, не тревожимый тряской и толчками, столь утомительными на пароходах; как бы я мог работать, если б море не вызывало у меня отвращения к работе!

Но, правда, стоит мне ступить на твердую землю, как болезнь овладевает мною вновь, доказательством чему служит это длинное письмо, которое я не решаюсь перечитать, настолько велик мой страх, что оно окажется бессодержательным.

Прочие письма, по всей вероятности, будут заполнены описаниями и фактами; как же посчастливилось тому, что заполнено лишь моими грезами!

IX ПАРАДОКС АЛЬФОНСА КАРРА

Вчера, 14 мая, подгоняемые довольно сильным ветром, около двух часов пополудни мы оказались в виду Ниццы. Я было принялся рассуждать, что через час или полтора мы будем на рейде, как вдруг заметил, что Бремон, который слушал мои рассуждения, держа руку на румпеле, с многозначительным видом покачал головой.

— В чем дело, Бремон? — спросил я его. — Вы другого мнения?

— О, — ответил Бремон, — довелись мне быть продавцом воздуха, я раздавал бы ветер даром…

— И вам кажется, что тот, кто его продает, не будет столь же щедрым, как вы?

— Ручаться за то, что он намерен делать, не стал бы, но, на мой взгляд, скоро он свою лавочку закроет.

— Вы слышите, капитан?

— Вполне.

— И вы того же мнения?

— Я всегда того же мнения, что и Бремон.

— Стало быть, у нас есть лишний повод воспользоваться этим ветром.

— А мы и пользуемся им, насколько это в наших силах. Как видите, на шхуне подняты все паруса вплоть до топселей и фока.

— На это не возразишь, капитан. Что ж, подождем.

Впрочем, шхуне нельзя было предъявить ни малейшего упрека: при почти неощутимом ветре она прошла три мили за час; при сильном ветре она прошла бы и девять, тем самым давая знать, что способна пройти за это время десять и даже одиннадцать миль.

«Эмма» с легкостью обогнала все суда, какие шли по тому же курсу, что и она; оставила позади куттер и поравнялась с баланселлой, при том что эти два судна слывут здесь самыми быстроходными.

Однако на этом ее ходовые качества исчерпали себя, и, как философски заметил Бремон, не в ее силах было поднять ветер, если его не было.

Как и предсказывал Бремон, час спустя ветер стих, а скорее стал настолько слабым, что о нем и говорить не стоило.

Между тем мы находились всего в трех милях от Ниццы; это было явное невезение.

При той скорости, с какой шла наша шхуна, мы должны были прибыть туда ровно через час после закрытия порта.