Одна медицина. Как понимание жизни животных помогает лечить человеческие заболевания

Когда ты работаешь в отделении реанимации, за твоим плечом неизменно маячит смерть. Несмотря на наши усилия, каждый пятый пациент, попавший в ОРИТ, к сожалению, умирает. Порой, ухаживая за человеком, мы, сами того не замечая, сильно привязываемся к нему. Некоторые люди западают тебе прямо в душу, и ты ничего не можешь с этим поделать. Кто‑то был слишком молод или слишком стар, кто‑то произнес нечто проникновенное или, наоборот, вообще не мог вымолвить ни слова.

В медицинской школе вас учат не лечить друзей и родственников, за исключением экстренных ситуаций. Но что делать, когда тот, о ком ты заботишься, становится тебе другом?

Работая врачом‑консультантом в большом и шумном ОРИТ в Уэльсе, я встретил Роя. В течение года я общался с ним практически каждую неделю, пока мы с коллегами старались облегчить его легочную и сердечную недостаточность с помощью аппаратов и сложных операций. На тот момент Рою было уже за семьдесят, но в молодости он совершил кругосветное путешествие на корабле, так что у него в запасе имелась куча интересных историй.

Собственно, как и у меня. Я делился с ним тем, что обычно обсуждаю только с семьей. Я рассказывал Рою о своем прошлом и надеждах на будущее. Не знаю, почему я это делал. Рой казался мне верным близким другом в пестрой череде постоянно меняющихся пациентов. Он был уже не просто пациентом, он стал частью команды.

Я был рядом, когда его жена расплакалась, услышав плохие новости, и помог ей улыбнуться, когда Рой все же выкарабкался. Я был не единственным. Многие мои коллеги еще больше сблизились с Роем и его семьей, чем я. Даже несмотря на новый сердечный клапан, Рой не мог жить за пределами реанимации. Поэтому остаток его жизни протекал в больничных стенах. Он проводил время со своей возлюбленной Лесли, с которой они были вместе много лет. У Роя бывали хорошие и плохие дни. Он даже женился на Лесли прямо в нашем отделении, после того как мы устроили мальчишник вокруг его койки. А потом Рой умер.

Был ли я исключением, проводя выходной день не со своими близкими, а с семьей пациента? Многие так бы не поступили. Смерть расценивается большинством врачей, основной задачей которых является лишь предоставление лекарств, как профессиональная неудача, а не как неотъемлемая часть жизни. Некоторые утверждают, что на похоронах место родственникам и друзьям, а не медикам. Эмоциональная дистанция между врачом и пациентом позволяет оказывать помощь качественно и беспристрастно. Однако при таком подходе обе стороны остаются холодными. Врачи не бесчувственные, равнодушные истуканы – постоянно носить эту маску непросто. Очевидна одна вещь: профессионалы фактически лишены возможности поделиться тем, что они испытывают на самом деле.

Клинические рекомендации призваны давать конкретные ответы на конкретные вопросы. «Как лечить пациента с сердечным приступом?» – спрашивается в экзаменационном билете. «Вот так», – уверенно отвечаем мы. Человечность и эмпатия, неразрывно связанные с медициной, не могут быть такими однозначными. Ответы даже на самые простые этические вопросы всегда невероятно сложны.

Когда унесли подносы с сэндвичами, я встал в очередь пожелать вдове не падать духом в это тяжелое время. В ту минуту я понял, почему мы с моими коллегами пришли на похороны Роя. Дело в том, что я чувствовал себя частью его жизни, а не частью смерти. Кажется, родственники моего пациента тоже находили утешение в том, что наша роль не ограничивалась медицинскими процедурами. Мы были не просто врачами и медсестрами, а людьми, которые написали пару страниц в их семейной истории и теперь вместе с ними проживали момент утраты. К моему удивлению, я пришел туда не в качестве представителя больницы и не из желания внести свой вклад. Истинная причина заключалась в том, что «пациент» стал для меня кем‑то бо́льшим. Несмотря на логические аргументы за и против, я отправился на похороны по простой причине: Рой стал другом мне и многим другим людям, лечившим его. Я пришел проститься с другом. Уникальны ли мы в том, что так поступаем?

Моника Щупидер позвонила мне с Гавайев за несколько месяцев до поступления в докторантуру по приматологии в Новой Зеландии. Ее родители, польские иммигранты, совершили трудный и рискованный переезд в США. Отец Моники, фабричный рабочий, предпочитал провести свободный вечер за просмотром документальных фильмов о природе, а не Супербоула. Мать постоянно пропадала на работе в супермаркете. Однажды вечером, когда Моника и ее отец, уютно устроившись на диване, смотрели «Горилл в тумане»[69], девочка поклялась внести собственный вклад в изучение наших предков‑приматов. И ей действительно это удалось – с помощью фотоаппарата.