Однолюб

С самого детства Дан чувствовал себя инопланетянином. Смотрел в зеркало и понимал – произошла ошибка. Его место на другой планете, среди таких же, как он. Позже «Марсианские хроники» станут его настольной книгой. С детства он усвоил, что все незнакомые люди – его заклятые враги. Те, кто знал его давно, привыкли к его уродству и уже почти не обращали на это внимания. Но с приходом новых людей каждый раз повторялась бесстыдная процедура рассматривания его носа и щеки. Дан знал, незнакомец сначала испугается, а уж потом – разозлится. Непременно разозлится и станет сыпать обидными шутками, беспощадными прозвищами и непристойными ругательствами. Так получалось всегда.

Весь мир пугался маленького уродца, а потом злился на него за свой испуг. Лишь мама вела себя как ни в чем не бывало. «Мой Щелкунчик», – называла она его нежно и делала вид, что он ничем не отличается от других детей. Папа поддакивал, папа виновато смотрел на маму. Мама была красавицей. Кто бы посмел обвинить ее в том, что случилось с их сыном?

Родители, пятнадцать лет отчаянно выполнявшие свои супружеские обязанности в любое время, когда это было угодно науке, с появлением на свет Дана сразу же охладели друг к другу и к обязанностям, приведшим к столь плачевному результату. Вместе с любовью физической между ними угасли и некогда нежная дружба, и взаимопонимание, и доверие, и прочие человеческие чувства. Но брак не распался. Напротив, он сделался нерушимым. Родителей насмерть спаяло общее горе и чувство вины. Но опять-таки не перед Богом, а перед медицинской наукой за неудавшийся эксперимент.

После рождения Дана удача упорхнула из дома. Отец тихо спивался. Из второго состава в театре он как-то незаметно перешел в третий, а потом и вовсе в «четвертый» – подметать сцену. Пил он молча и горько. А иногда, раскиснув, смотрел на сына и приговаривал: «Если бы они видели, нет, если бы они только могли видеть, какие у тебя глаза! Удивительные у тебя глаза – необычайно красивые у тебя глаза». Дан подходил к зеркалу, прикрывал одной рукой нижнюю часть лица, другой – верхнюю и часами смотрел на то, что оставалось. Он мог бы быть очень красивым. Почти таким же красивым, как его мать.

Падение отца мать приняла как неизбежное зло, как расплату. Ее тело заключало в себе только гены красоты и мужества. Ничего более. Происходящее с мужем она восприняла как признание им своей вины в случившемся и покаяние. Мужество заставляло ее творить для сына жизнь по собственному рецепту и окружать его этой жизнью вместо настоящей, шумящей рядом. «Тебя обидели? И кто же? Умственно неполноценный мальчик? Или тот – ущербный душой?» Она доказывала Дану, что он живет в мире неполноценных людей. «Посмотри, – говорила она часто, – все эти люди – жалкие уродцы. Только их уродство не увидеть глазами. У того мозги набекрень, с годами он превратится в жалкого пьяницу, в дряхлого, больного и полоумного человека. У этого – еще хуже – душа наперекосяк. Черная у него душа и гнилая. Как пить дать попадет в тюрьму и сгниет там на нарах. Ну а та, что сказала тебе вчера гадость? Знаешь, что у нее не в порядке? Психика. Нервы прикреплены не теми концами не к тем началам. Она кончит на панели. В лучшем случае выйдет замуж за такого же идиота, и он каждый вечер будет выколачивать из нее мозги».

Дану нравилось слушать мать. Он видел людей ее глазами. За красивыми лицами и телами таились страшные уродства. Уродство мира было куда страшнее маленького дефекта на его лице. Мама была его поводырем в уродливом мире. Мама была прекрасна, у нее не было ни малейшего изъяна – ни в душе, ни на теле. Даже малюсенькой родинки с неприятным волоском, даже случайного прыщика никогда не выскакивало на лице. Мама была совершенством. И она любила его, потому что он тоже был совершенен не своим лицом, нет, тем что оно скрывало.

Он обожал ее больше всех на свете. Это было легко, потому что всех на свете он ненавидел. «Мама, – спросил он как-то. – почему ты меня никогда не целовала?» Она улыбнулась, погладила его по голове: «Ты совсем большой!» – и хотела уйти. «Мама, – попросил тогда он, дрожа всем телом, – пожалуйста, мама, поцелуй меня». Она, его мужественная мама, повернулась к нему, склонилась над ним, взяла его лицо в свои руки и поцеловала в губы. Но перед тем, как прикоснуться губами к его губам, она зажмурилась, и он успел это заметить…

Девушки начали волновать его очень рано, лет в четырнадцать. Он не верил, что у него нет шансов. Он пытался понравиться. И снова мама утешала его, ставя диагнозы всему миру и предсказывая его обитательницам страшную участь. Но мамины утешения уже не действовали как прежде. Кровь закипала при виде завитка, выбившегося из тугой косы на затылке случайной прохожей. И он уже начинал понимать, что стройной обладательнице шикарной косы мамины предсказания и угрозы были нипочем.