Однолюб

Все случилось позже, много позже. Девушку нашли в озере распухшую, с лицом, изменившимся до невообразимого уродства. Даже мать на похоронах отводила глаза от закрытого гроба. Дан напросился «проститься» с утопленницей. Он смотрел на могилу и вспоминал ее взгляд, ее возглас: «О! Как ты переменился!» Теперь он тоже шептал ей мысленно: «О! Как ты переменилась, любимая!» – и весь содрогался от еле сдерживаемого хохота, как две капли воды похожего на материнский. Или это мать веселилась в нем?

Лизу он задушил собственными руками. Весной, когда она, оставив записку матери (которую он предусмотрительно изъял и изорвал потом на мелкие клочки), приехала на дачу, стоявшую в запустении многие годы. Он даже не стал поить ее припасенным заранее вином. Ему хотелось видеть ужас в ее глазах, ничего кроме ужаса и раскаяния. Мать в этот день была особенно строга: «Ты должен проверить насколько она уродлива. Не так! Брось нож… а теперь сожми посильнее пальцы…» Но Лиза не была готова к торжественности минуты. Она строила страшные рожицы, гримасничала, а в конце концов, задохнувшись, и вовсе скорчила такую отвратительную мину, что он бросил ее в озеро без всякого сожаления…

Казалось, ему повезло необыкновенно. Его даже не пригласили для дачи показаний. Он не вызывал подозрений ни у кого. Даже матери Лизы, когда она перечисляла тех, кто мог бы оказаться виновником смерти дочери, не пришло в голову назвать его имя.

Но ему так хотелось поделиться хотя бы с кем-нибудь тем, что он сотворил! Мать была утомительно назойлива, и с нею они уже трижды перебрали все детали случившегося. Нужен был новый человек. А еще лучше – много людей. Людей, которые, как и он, будут восторгаться его преступлением. И он знал таких людей, тех самых, которые будут рукоплескать его преступлению. Пусть не открыто. Пусть в душе. Но с жадностью до дрожи выслушают, и сотню раз еще потом вспомнят, и десять раз перескажут знакомым и сослуживцам. Это были его читатели. Все те, кто ежедневно покупает их журнальчик в надежде убить вечер, смакуя чужую грязь и чужое уродство. Для этих людей он ежедневно подбирал городскую грязь. По принципу «чем хуже – тем лучше». Со страниц журнала они узнавали об омерзительных привычках какого-нибудь стареющего певца и тут же становились в очередь за билетами, чтобы поближе посмотреть на этого монстра. Дану их реакция была знакома и понятна. Мать еще в детстве объяснила ему, в чем тут дело. Все эти люди были уродами. Их уродство не было таким явным, как когда-то лицо самого Дана. Оно было укрыто от посторонних глаз, но сами-то они о нем знали. Каждый день им требовались доказательства того, что в мире есть люди еще уродливее, еще отвратительнее.

Дан писал для этих людей с упоением. Подлинное вдохновение водило его рукой, восторг переполнял душу. Он чувствовал себя богом в этом уродливом мире. Прекрасным богом…

Статья легла на стол главного редактора через неделю – вдохновенная и поэтичная. И это было его первой ошибкой. Вечером главный вызвал его к себе.

– Ты пишешь о гибели своей подруги? – спросил он.

– Да, – ответил Дан.

– Ты пишешь о смерти так, будто на свете нет ничего прекраснее ее гибели.

Дан улыбнулся. Было приятно вот так сразу встретить понимание.

– Не боишься, что эта статья заинтересует не только читателей, но и милицию?

Главный смотрел на Дана не отрываясь, и тот понял – этот человек знает. Он догадался! Он прочел подлинную историю между строк.

– Нельзя же быть таким откровенным. Написано прекрасно, однако…

Главный не только догадался, но и стал его сообщником. Он рассказал Дану о власти над людьми и о тех, кто может предоставить ему головокружительные полномочия. В этот день Дан шел домой только для того, чтобы собрать вещи. «Жизнь, – сгорая от волнения повторял он про себя, – эти люди могли выбрать для себя только это имя…» Встреча с организацией «Жизнь» стала вторым, после косметической операции… главным событием в его жизни.

Глава 12. Приготовления

После удара по голове Слава очнулся не сразу. Он хлопал глазами, он слышал глухое урчание, он чувствовал, как его тело бьется обо что-то, но сознание не спешило возвращаться полностью, мозг парализовано замер. Глаза ничего не видели, дышать было тяжело, тело от постоянного сотрясения внутренностей гудело как колокол.

Прошло около часа, пока к Славе не вернулась способность думать и понимать. А когда вернулась, то единственное, что он осознал, было то, что он лежит на дне фургона, катящего по ухабам, а не по ровной дороге, что руки и ноги его крепко связаны, на голову надет мешок, судя по тому, как разило гнилой картошкой, а рот плотно заклеен широкой полоской скотча.

Слава много раз видел по телевизору репортажи о похищениях людей, но никак не думал, что такое возможно чуть ли не посреди белого дня, чуть ли не в самом центре Санкт-Петербурга. А главное, что такое возможно именно с ним – Станиславом Грохом.