Одноразовый доктор

Поэтому Бармашов увидел и услышал то, что в романах и кинофильмах обычно остается за кадром. Откровенно говоря, это кино, будь оно снято каким-нибудь авангардным режиссером под музыку Шопена, оказалось бы очень скучным. Потому что на протяжении трех часов – обеих серий – ничего не происходило; Данила Платонович просто лежал на возвышенной каталке, на боку, с подложенным под голову пальто. Вокруг стояла гробовая тишина. Бармашову снова хотелось спать, но сон не шел; ослепительный солнечный свет согревал огромное обнаженное окно. На клеенчатой кушетке всхрапывал страшный человек в черной, некогда меховой, шапке. Рот незнакомца был приоткрыт, и Бармашов видел, что у него выбиты зубы, а на колючей щеке запеклась кровь.

Он не гневался на докторов, которые все не шли; ему было ужасно жалко себя – и чайник, оставшийся в опустевшем доме. Он пытался представить, как оно там сейчас, в доме: тоже светло, потому что занавески тонкие, ветхие; в воздухе лениво плавает пыль. Вещи застыли, как будто вышел завод, и только тикают большие часы в виде медовой бочки, на которую улегся сомлевший медведь. Рядом застыл маленький и серьезный малахитовый бегемот, в молодости купленный в сувенирной лавке. Первоначальное просящее выражение на его слепой морде давно сменилось смиренным разочарованием. Он казался Бармашову талисманом, заколдованной вещью, в которой, как в линзе, соединяются добро и зло, давая на выходе жизнь. Кухонный кран плотно завернут, капля собирается за сутки; водогрей выключен, книги вполголоса обсуждают воцарившееся безмолвие. Постель не убрана, и вмятина от Бармашова еще не выровнялась; выдвинут ящик комода, вывалены документы, в которых судорожно рылись амундсены-соседи, искавшие Полюс. Данила Платонович слабо улыбался: он, конечно, вернется домой, и все обрадуется ему, переведет дух, расправит плечи, и даже медведь на бочке приоткроет сощуренный глаз.

Доктор-коротышка вкатился в смотровой кабинет сердитым жуком, на ходу поздоровался, осведомился о самочувствии Данилы Платоновича, ответа не получил и деловито перевернул Бармашова на спину. Он взялся за каблуки и привычным движением сдернул сразу оба ботинка. Ударная ароматическая волна по-стариковски вздохнула и медленно двинулась огибать земной шар. Доктор страдальчески поморщился, извлек из кармана халата молоточек, провел рукояткой по левой пятке Бармашова. Потом, вероятно, провел по другой, Данила Платонович этого не почувствовал. Покончив с пятками, доктор отвел Бармашову челюсть и положил рукоять молоточка в рот, надавливая на корень языка. Попеременно поднял Даниле Платоновичу руки и ноги; правые плюхнулись. Доктор пошел к столу писать бумагу. Усевшись, он рассеянно включил радио, и Бармашов стал слушать, как негромко поют ему современные, но незнакомые молодые люди. Неизвестный, новый Максим, не похожий на революционного Максима из юности Данилы Платоновича и потому раздражавший его, иронически заливался о том, что «люди больше не услышат наши юные, смешные голоса» и «никогда не вспомнят наши звонкие, смешные имена». И это звучало настолько печально, не без космической мудрости, что даже приятно было примерять на себя – скорее почувствовал, нежели помыслил, Бармашов, с неохотой признавая правоту анархического Максима нового образца. Да! Слушали, а больше не услышите! А что вы думали? Крутится-вертится шар голубой. Не цените, что имеете – плачете, потерявши…

…Но никто не плакал, потерявши. Никто не слушал и не думал, не ценил, не имел.

Зато кто-то вошел, остался позади Бармашова, и вошедшего не было видно; он затеял разговор с самопишущим доктором, и Бармашов понимал обоих отлично, зато участвовать в разговоре разучился. Он уяснил одно, важное: нога у него больше ходить не будет – скорее всего. И рука ничего не сделает, и вряд ли он в обозримом будущем – которое, кстати сказать, для него резко укоротилось – сможет что-нибудь говорить.

Это был неожиданный поворот событий для Данилы Платоновича, доказывавший многообразие мира, но для кого как, кому-то и такие повороты успели до смерти надоесть, и доктору – в первую очередь. Всем вокруг было ужасно скучно.

4

Бармашов лежал неподвижно, и мухи присаживались ему на лицо деликатно, ненадолго, каждая в свою очередь.

Любовь эти насекомые не крутили, а гадко вымалчивали.