Одноразовый доктор

Бармашов чувствовал, что где-то за кадром начинается зловещая возня. Он явственно слышал шуршание шариковых авторучек, заменившее перьевой скрип. Вне сферы его внимания и влияния творилась некая дополнительная история его жизни, которой уготовано было в скором времени выйти на главную магистраль взамен истории основной, завершившейся. Найдутся специально обученные люди, которые распечатают его квартиру и заберут нужные документы; никто не станет лечить его в этой больнице вечно. Настанет день, когда его попросят покинуть ее гостеприимные стены и переселиться в другие, не менее хлебосольные. Хорошо, что он не завел никаких животных; с другой стороны, этих питомцев заменяли ему чайник, бегемот, часы с медведем, самодельная ручка на цепочке для слива – все это были живые существа, своим дыханием создававшие неповторимую атмосферу его жилища.

– Гусени́чные пошли… – победоносно промычали за столом, установленным в центре палаты. – Гусени́чные…

Там резались в домино и с огорчительной удалью припечатывали к скатерти, расписанной яблонями и грушами, парные шестерки, которые выздоравливающий рассудок уже понемногу ассоциировал с гусеничной военной техникой. Утраченные связи восстанавливались; таблетированные дворники усердно расчищали некогда проторенные мозговые дорожки.

Бармашов скосил глаза и увидел на соседней койке старика, лежавшего при откинутом одеяле. Тот немедленно зацепил черные сатиновые трусы, отвел штанину и показал колоссальное багровое яйцо.

– Адамыч, – донеслось из-за стола. Говоривший не обернулся и продолжал сидеть к старику спиной. – Заканчивай стриптиз, надоел. Не порти нам новенького.

Бармашов благодарно прикрыл глаза. Яйцо напугало его, хотя и не расстроило; он многое отдал бы за способность выразить признательность словами. Доминошник повернул голову и приветливо посмотрел на него:

– Отдыхай, Данилыч. Через недельку переберешься за стол, мы с тобой сыграем.

Это был цветущего вида мужчина в спортивном костюме. Огромный краснолицый здоровяк с громовым голосом, повадками опытного гиппопотама и выраженной склонностью к верховодству. Бармашов уже запомнил его фамилию: Яцышев Олег Олегович, староста четвертой палаты. В больнице все звали Яцышева Грушей за то, что он, по его собственному признанию, когда-то работал в ГРУ. Но там не сложилось что-то, и он перешел работать полковником в милицию. Груша ничего не рассказывал об этом эпизоде, хотя всем хотелось узнать, почему его так вот запросто отпустили в милицию, а не сожгли в печке и не расстреляли в подвале. Любой паралитик с навсегда отказавшими мозгами понимал, что если в ГРУ что-то не складывается, то это очень плохо для фигуранта. Прозвище «Груша» Бармашов тоже запомнил, но что-то пока мешало ему разобрать, где имя, а где фамилия, и не отчество ли это.

– Ну да, – поддакнул водопроводного вида мужик, игравший напротив и странно растягивавший слова. – Он еще девятую навестит. Там Галю завтра высаживают в кресло.

– Мы тебя женим, Данилыч. Ты не возражаешь?

Данилу Платоныча – да и не только его – почему-то предпочитали называть Данилычем, повинуясь странному и не такому редкому обычаю вылепливать из имени отчество. Очевидно, причиной тому служило незримое парение либо ангела, либо идеального прообраза, носивших такое же имя: Данила, но больших, чем Данила. Это был, вероятно, гипер-Данила, эфирная квинтэссенция всех Данил, и несовершенная земная тварь могла состоять с этой сущностью лишь в отношении сыновства и отцовства, с уклоном в сыновство.

Данилыч попробовал улыбнуться, и это ему почти удалось – одной половиной лица.

Груша в эту секунду победил: достроил фигуру. Он не обрадовался, потому что иначе и не бывало – просто вздохнул, как если бы справил нужду.

– Скоро обед, – сообщил он в никуда.

Время в палате измерялось приемами пищи.

– Тебе телевизор видно, Данилыч? – осведомился Груша.

– М-м, – сказал Бармашов.

Водопроводный мужик уже поворачивал маленький телевизор, стоявший на тумбочке. По экрану побежала серо-буро-малиновая рябь, и тот взялся за тараканьи телеусы, напоминая лозоходца, который ищет скрытый источник живительного эфира. Усы нацеливались то в левый угол, то в правый; старый Адамыч радостно отбивал такт. Бармашов протестующе замычал: не стоит трудиться ради него, он хорошо видит кусочек картинки. Но мужик увлекся поиском и уже позабыл, зачем ищет.

– Папонов!

Карликовая и мордастая сестра-хозяйка, лишенная талии, но украшенная высоченным колпаком в половину своего роста, вошла и подняла трость.

– Папонов, ты мне распишешься за нее. Сможешь?

Только теперь Бармашов заметил, что Папонов двигается не совсем обычно: правой ногой загребает, правой рукой не шевелит, прижимает ее к груди.

– Спрашиваешь! – проскандировал тот. – Я тебя всю ночь по сеновалу гонял.

– Ой, да иди ты, – скривилась хранительница трости.

5

Адамыч умер на следующее утро.

Яцышев, сильно расположившийся к Бармашову, шепотом рассказал, что у старика была тяжелая сердечная недостаточность.