Офицеры и джентльмены

Они вернулись в клубную. Майор от собственной гипотезы буквально сник и сразу спросил виски. И сделал попытку забыть о тщетности интрижек с летчицами:

– Как вы думаете, капитан, этот тип действительно оперой занят? Вот что он имел в виду под «кратчайшим и вернейшим путем к итальянскому сердцу»? Мы разгромили этих ублюдков. С чего – и о чем – им петь? Вот не верю, что янки, какими бы слезливыми они ни были, озаботились, как бы итальяшек развлечь. Оперные дома – просто прикрытие, попомните мое слово. Стоит только оставить службу в полку, сразу сталкиваешься с кучей подозрительных вещей, о которых раньше ни сном ни духом. А уж этот город все рекорды побил.

* * *

В Лондоне тем временем разыгрывалась прелестнейшая, уютнейшая сценка. Вирджиния шила приданое. Страсть к шитью осталась у нее со школьных лет; страсти этой, бесполезной и даже нелепой в свете лет последующих, Вирджиния была обязана многими счастливыми часами. В Кении, например, она из вечера в вечер трудилась над стеганым одеялом; правда, так его и не закончила. Дядюшка Перегрин выборочно читал вслух из романа Энтони Троллопа «Можно ли ее простить?». Внезапно Вирджиния произнесла:

– А знаете, я закончила ученье.

– Какое ученье?

– Ну, для перехода в католичество. Каноник Уэлд говорит, что готов крестить меня в любое время.

– Ему виднее, – скривился дядюшка Перегрин.

– Оказывается, все так просто, – продолжала Вирджиния. – Не понимаю, зачем романисты столько шуму из-за этого поднимают. По-моему, люди, которые якобы веру потеряли, – выдумка. Теперь все ясно как божий день. Странно, почему мне раньше никто не объяснил. В смысле, это же очевидно, стоит только задуматься. Верно, Перегрин?

– Для меня – да, – отвечал дядюшка Перегрин.

– Пожалуйста, будьте моим крестным отцом. Это вовсе не означает, что с вас подарок. По крайней мере, дорогой подарок. – Игла так и мелькала в изящных ручках Вирджинии. – Ведь именно вы, Перегрин, ввели меня в лоно Святой Церкви. Ну да вы знаете.

– Я? Господи, я-то здесь при чем?

– Как «при чем»? Вы такой душка. Этого оказалось достаточно. Кстати, вы рады, что я у вас живу?

– Конечно, милая Вирджиния.

– Я подумала, пожалуй, и рожать буду здесь.

– Что? В этой квартире?

– Ну да. А вы против?

– Но вам же здесь будет, гм, неудобно.

– Только не мне. По-моему, здесь будет совсем по-домашнему.

– По-домашнему, – повторил ошеломленный Перегрин. – По-домашнему.

– И вы заодно станете крестным отцом ребенка. Только, уж извините, если родится мальчик, я бы не давала ему имя Перегрин. Гай наверняка захочет назвать его Джарвисом, и вы, конечно, тоже. Да?

* * *

А Людовик писал. С середины декабря он неизменно выдавал три тысячи слов в день; общее количество перевалило за сто тысяч. Прежняя его манера словосложения изменилась. Фаулер и Роже пылились без дела. Людовик более не чувствовал потребности подбирать единственно правильное слово – все слова были правильные. Людовиково перо исторгало их подобно рогу изобилия. Он не делал пауз в словах и не перечитывал написанного. Ум его целиком занимала поставленная задача. Он уж был не Людовик – нет, в него вселилось нечто, а он, безвольный, словно секретарь, лишь содействовал – чему? Людовик не задавал вопросов. Он просто писал. Книга его увеличивалась в размерах подобно маленькому Триммеру, что рос во чреве Вирджинии без ее содействия.

* * *

В Бари каждый спал и видел, как бы наняться обслуживать оккупантов. Офицерскую гостиницу осаждали целые семейства, столь многочисленные, что члены их сами путались в степенях родства. В вестибюле, например, с рассвета до заката маячили подпираемые швабрами шестеро едва живых патриархов. Гай миновал их на следующее по прибытии утро; патриархи бросили работу, но, едва за Гаем закрылась входная дверь, принялись стирать с линолеума следы его подошв.

Гай прошел в давешнюю контору. В утреннем свете здание совершенно преобразилось. Внутренний дворик, Гай увидел теперь, когда-то располагал фонтаном; возможно, в один прекрасный день фонтан снова зазвенит, заиграет на солнце. Среди жесткой травы разевал пасть каменный тритон, последний жалкий потомок великих предков. Часовой нынче был занят беседой с курьером и вовсе не обратил на Гая внимания. На лестнице Гай столкнулся с Гилпином.

– Почему посторонние на территории?

– Я не посторонний – меня сюда направили. Или не помните?

– У вас нет пропуска. Сколько можно повторять этим лоботрясам, что офицерская форма ничего не значит? Ваше присутствие здесь идет вразрез с инструкциями.

– Где можно получить пропуск?

– У меня.

– Ну так выпишите – тогда и проблем не будет.

– Нужно три ваших фотографии.

– У меня их нет.

– Нет фотографий – нет пропуска.

В эту секунду сверху раздался голос:

– Гилпин, что у вас происходит?

– Офицер без пропуска, сэр.

– Кто таков?

– Капитан Краучбек.

– Ну так выдайте ему пропуск, и пусть ко мне зайдет.

Голос принадлежал бригадиру Кейпу. Через секунду на лестничной клетке Кейп явился во плоти. Был он хром и худощав, носил значки уланского полка. На Гаево приветствие отвечал: