Офицеры и джентльмены

Лейтенант Пэдфилд отсутствовал недолго и явился в компании крупного и увенчанного лаврами английского композитора, неизвестно с какою целью импортированного Управлением ООН по оказанию помощи и восстановлению. На Пасху они повезли Гая смотреть пещерный город, где потомки афинских поселенцев до сих пор жили независимо от цивилизации. Неподалеку обнаружился крохотный древний городок, где итальянское семейство нелегально держало ресторан. С бумажными деньгами итальянцы не связывались, а брали бензином, сигаретами и лекарствами, взамен же предлагали свежую рыбу, приготовленную на оливковом масле, с чесноком и белыми трюфелями.

Лейтенант Пэдфилд припарковался на площади перед запертой церковью. Там уже наблюдалось несколько служебных автомобилей, а в ресторане с видом на бухту – изрядное количество англичан и американцев, среди них бригадир Кейп со своей покладистой медсестрой.

– Я вас не видел, – предупредил бригадир, – а вы не видели меня.

Не тут-то было: медсестра оказалась в теме, изрядно знала про композитора и после обеда потребовала, чтобы ее представили. Все пятеро пошли прогуляться по набережной, Гай с бригадиром на шаг впереди остальных. Ни наступающие, ни отступающие войска не внесли изменений в городской пейзаж. Горожане предавались сиесте. Тишайшее Адриатическое море лизало древние камни, в бухте дремали лодки. Гай выразился в том смысле, что война будто на другом материке; прозвучало банально.

Бригадир пребывал в лирическом настроении. Он плотно поел; впереди ждали иные удовольствия.

– А, война. В Сэндхерсте о войне вообще не говорили. Конечно, нам военное дело преподавали – на школьном уровне, как латынь или географию, чтобы письменный экзамен сдать. С действительностью ничего общего. Я, например, пошел в армию, потому что люблю лошадей, а сам четыре года проторчал в вонючем грохочущем танке. У меня пара медалей да изувеченная нога. А хочется мне только покоя. Заметьте: покоя, а не мира. Война совсем неплоха, пока бой не начнется. Спорить готов: через пять лет мира мы станем вспоминать проведенные в Бари дни как лучшие в жизни.

Внезапно подал голос музыкант:

– Краучбеком владеет стремление к смерти.

– Вами владеет стремление к смерти? – с явным неодобрением переспросил бригадир.

– Разве? – удивился Гай.

– Я это сразу понял, как только вас увидел, – гнул свое музыкант. – Конечно, вслух бы не сказал, не будь наш Пэдфилд так щедр в отношении вина.

– Стремление к смерти, – повторил бригадир. – Скверно звучит. Бетти, нам пора.

И, взявши медсестру за руку, похромал к площади. Гай отдал честь, как было принято в полку алебардщиков. Лейтенант коснулся фуражки в знак не то благословения, не то прощания. Музыкант отвесил медсестре поклон.

А потом встал лицом к морю и изобразил легкую самопародию. Руки его взлетели, словно перед невидимым оркестром, и он продекламировал:

– Стремление к смерти. Стремление к смерти. В такой-то день, подумать только.

* * *

Два дня спустя в ответ на Гаев рапорт бригадир осведомился:

– Ну что, умирать не расхотелось? Нынче вечером вас доставят в Хорватию. Подробности узнаете у Джо.

Перед десантированием Гай не делал никаких приготовлений материального характера. Зато он пошел в старый город – там была ветхая церковь в романском стиле. Святой отец выслушивал исповедующихся. Гай встал в очередь. Признание не сразу сорвалось с его уст.

– Падре, я хочу умереть.

– Да, сын мой. Как часто смущает тебя сие желание?

– Практически постоянно.

Смутная фигура за перегородкой подалась ближе к исповедующемуся.

– Что-что, сын мой, ты хочешь сделать?

– Умереть.

– Ага. Ты уже пытался покончить с собой?

– Нет.

– В таком случае за что ты коришь себя? Желанием умереть нынче никого не удивить. Пожалуй, оно даже похвально. Ты ведь не предавался отчаянию?

– Нет, падре. Мой грех – самонадеянность. Ибо я не готов к смерти.

– Это не грех. Это чистой воды сомнения да колебания. Покайся же во всех грехах, еще не получивших отпущения.

Отпустивши Гаю грехи, святой отец задал вопрос куда более насущный:

– Сын мой, ты иностранец?

– Да.

– А не разживусь ли я у тебя парой-тройкой сигареток?

* * *

Едва ли не в то же самое время в Вестминстерском аббатстве впервые исповедовалась Вирджиния. Она выложила все: подробно, в хронологической последовательности, без попыток найти себе оправдание. Перечисление отнюдь не похвальных поступков, совершаемых практически всю сознательную жизнь, заняло от силы пять минут.

– Благодарю тебя, дочь моя, за столь смиренное признание, – похвалил святой отец.

Грехи были отпущены – с теми же словами, что услышал в свой адрес Гай. И прощение даровано той же степени. Когда Вирджиния преклонила колена в приделе и начала свою исповедь, во чреве ее шевельнулся маленький Триммер. Дома она продолжила шить ему приданое.

В тот вечер Вирджиния снова заговорила с дядюшкой Перегрином об исповеди:

– Не понимаю, зачем из-за этого столько шуму поднимают. Все так просто. Но какое, однако, облегчение чувствовать, что больше мне ни в чем серьезном исповедоваться не надо будет, до самой смерти.